И это говорили те, кто действительно “опущен” режимом. Кто трясется от одного упоминания о Ельцине и Горбачеве (“Вот тех вы назвали правильно!”). Чем же их привлек Путин?
Пресловутая рабская сущность русского народа? Не думаю. Слово “раб” вообще не применимо к народу, п я т ь р а з поднимавшемуся на войну против своих господ — войны Ивана Болотникова и Степана Разина в XVII веке, пугачевщина в XVIII веке, крестьянские войны ХХ века — 1905—1907 и начала 20-х годов (уже в Советской России). И это не считая масштабных бунтов — Соляного, Медного при Алексее Михайловиче, стрелецких, так напугавших молодого Петра, Астраханского и Буслаевского восстаний начала XVIII века, бунтов 1831 года, на усмирение которых выезжал сам Николай I. Не забудем и о борьбе с оккупантами — войне 1612 года и партизанской составляющей Отечественной войны 1812 года и Великой Отечественной. Ни один народ “свободолюбивой” Европы, может быть, за исключением прирожденных бунтарей — французов, не поднимался так часто и так грозно на защиту своих интересов.
Конечно, многое изменил советский период. Не зря хозяйственник из Гусь-Хрустального вспоминал: “Коленки тряслись”. Положим, при Воротникове — уже по инерции. А вот при Сталине...… Знакомый отца, директор крупнейшего в Москве авиазавода, рассказывал: “На одной лестничной площадке со мной жил Дементьев — нарком авиационной промышленности. Так мы с ним каждую ночь прислушивались, когда поднимался лифт — остановится или пронесет, а если остановится, к кому позвонят: ко мне или к нему...” Иосиф Виссарионович, хоть и был отец народов, но и наказывал по-отечески — без церемоний, с острасткой. Сколько поколений выросло уже после 53-го, а всякий раз, как по телефону заговорят о политике, спохватываются: “Не телефонный разговор...…”
Но главное, думаю, не в этом. Традиционная формула отношений русского человека с властью н е р а б о т а е т в современных условиях. Эту формулу я бы определил так: внешняя покорность при внутренней независимости. Помните бессмертного старика Савельича из “Капитанской дочки”: “Батюшка Петр Андреич! Не упрямься! что тебе стоит? плюнь да поцелуй у злод...… (тьфу!) поцелуй у него ручку”.
У меня есть специальная работа “Русские и власть”. Отношения сложны и необычайно пластичны. Это своеобразное политическое барокко, затейливая комбинация церемоний, поклонов, словом, р и т у а л а — вполне в византийском духе с истинно русской бесшабашной самостоятельностью, выразителем и символом которой во времена империи выступали не только отдельные социальные группы, например военная молодежь (см. главу “Военные повесы былых времен” в книге М. И. Пыляева “Знаменитые чудаки и оригиналы”. М., 1990), но и крупнейшие города, прежде всего Москва, и в конечном счете вся Россия. Противопоставленная официальному Петербургу, за то и считавшемуся “нерусским” городом.
В повседневной жизни русский человек почти не соприкасался с властью и, в сущности, не зависел от нее. Да и мудрено было строжить и нудить его на бескрайних просторах малонаселенной державы. Если же государство начинало затягивать его в тенета, человек утекал, уходил. Дворяне — на войну, за рубеж. Простые — на заработки, на богомолье. А то и на поиски заповедного Беловодья, где, сказывают, “хлеб, и лошади, и скот, и свиньи, и куры есть, и вино курят”. Чем не жизнь?
В советские времена обветшавшее барокко вместе со всей старорежимной культурой пошло на слом. Социальная архитектура стала строже. Восторжествовал классицизм: общее благо, необходимое и должное, строгая нормативность социального поведения. Но и в этой монументальной конструкции имелось множество ниш, где человек был фактически независим от власти. Если покорялся идеологически, не нарушал запретов, то в бытовом плане он был свободен. Цены низкие, зарплата стабильная, притулись где-нибудь возле величественной колонны и наслаждайся жизнью.
Это своеобразное существование побуждало многие поколения русских людей демонстрировать внешнюю лояльность и с т о р о н и т ь с я власти. В новых условиях ситуация изменилась радикально! И с ч е з л а э к о н о м и ч е с к а я н е з а в и с и м о с т ь. Огромные группы населения — пенсионеры, бюджетники — в с е ц е л о зависят от власти. Центральной, областной, районной, вплоть до последней работницы почты, которая может выдать пенсию сегодня, а может задержать — “деньги еще не пришли!” Что же говорить о могуществе президента, ежегодно, а то и два раза в год подбрасывающего старухам сотенную прибавку.
В этой ситуации художественно выверенный византийский ритуал вырождается в тяжеловесную — и тягостную! — церемонию. Старухи, обобранные режимом, поклоняются ему и с нешуточным пылом готовы продемонстрировать непоказную на этот раз лояльность. Меня поразили кадры телерепортажа о голосовании на областных выборах в Ростове-на-Дону. Еще затемно появляется первый избиратель — трясущаяся бабуля и на вопросы корреспондента что-то сбивчиво толкует про замечательного губернатора Чуба, пока не выговаривает заветное: крышу обещал починить…...
Кто осудит ее? Станет толковать об обязанностях гражданина, об ответственности выбора. Людей взяли в такую зависимость и до такого состояния довели, что ни о каких гражданских добродетелях рассуждать не приходится. Они за к а к у ю у г о д н о власть проголосуют. Отдадут ей и голос, и сердце, и совесть — лишь бы крыша над головой была!
И все-таки рассуждать необходимо. Ведь у мерзавцев, вот так-то заманивших старуху проголосовать “правильно”, достанет паскудства обмануть ее. Закончится голосование, и еще год, а то и два, до каких-нибудь новых выборов она никому нужна не будет. На порог не пустят: “Какая крыша? Сказано — нет денег. Иди, бабка, иди...…”
364 дня в году мы не нужны власти. Мешаемся у нее под ногами. Безуспешно одолеваем просьбами. Добиться решения пустякового бытового вопроса — мука! Но раз в год мы делаемся нужны. Власть сама обращается к нам, агитирует, обольщает посулами. Неужели мы должны идти у нее на поводу — зная, что на следующий день после выборов она снова забудет о нас? Не разумнее ли собрать всю горечь и боль, накопившиеся за эти 364 дня, и бросить в лицо власти: на, получи! Если она говорит — “да”, скажи — “нет”. Если она требует — “голосуй сердцем!”, доверься рассудку. Если настаивает — “поддержи”, откажи в поддержке!
Надо прекратить излюбленную русскую игру с властью. Не те времена, не те условия. Надо обращаться к власти с требованиями и б о р о т ь с я з а в л а с т ь. А если она будет игнорировать требования — б о р о т ь с я с в л а с т ь ю. Легальными методами, но — бороться!
Да, это чуждо русскому сознанию. Веками у нас вырабатывались иные стереотипы поведения. Значит, придется ломать стереотипы, чтобы сохранить саму русскую жизнь, саму Россию*.
...Статью я заканчивал во Владимире. Машина въехала в город со стороны Всполья. В медно-сизом рассветном небе четко прорисовывались силуэты колоколен — Успенского собора, Троицкой церкви, барочный шпиль Никитского храма; мощные стены Княгинина монастыря. Остановились на Соборной площади. Поклонившись святыне, вышел на громадный откос. Далеко внизу тянулись нитки путей с товарняком, застывшая Клязьма с фигурками рыбаков. Поля, покрытые плотным кованым снегом. Огненные пятна, яркие полотенца, целые полотнища света. Мерзлые разноцветные перелески. Снова поля, десятки светлых ломких дымков у горизонта. Кромка лесов, смыкающихся, но не сливающихся окончательно с грядой облаков такого же дымчато-синего цвета. И ослепительно огромное зимнее солнце. Развернутая по вертикали, как на священном пространстве иконы, могучими ярусами восходящая к небу русская земля.
А за моей спиной, за белокаменной кладкой древнего собора громоздился, сбегал в овраги, карабкался на склоны холмов город — наследник златоверхого Киева с дивными названиями змеящихся, разбегающихся под уклон улиц — Девичья, Ильинская-Покатая, Мироносицкая, Верхняя Дуброва, Троицкая. Без малого восемь веков назад здесь было бескрайнее пепелище. Под 6745 (1238) годом летописец записал: “...…И приступиша к городу (татары. — А. К. ) в неделю мясопустную по заоутрене в 3 день февраля, и заидоша от Золотых ворот оу Святого Спаса, и внидоша по примете в город чрез стену, а сюды от северныя стороны: от Лыбеди к Ирининым воротом и к Медяным, а отсюду от Клязьмы к Воложьским воротом, и тако взяша въскоре град до обеда новый, и запалиша и огнем...… Татарове же отбивше и отвориша двери церковныя, и наволочивше леса около церкви и в церковь (Успенский собор. — А. К. ), и зажгоша — и изьтхошася от великого зноя вся сущая ту люде. Инии же огнем скончашася, а иных оружием до конца предаша смерти...…”