“Прочитай мое заявление в ЦК партии и скажи свое мнение: стоит ли его передать Ленину?” — спрашивает В. Трифонов А. Сольца.

Неизвестно, прочитал ли Ленин заявление В. Трифонова. Но зато известно, что другое заявление, на ту же самую тему и такого же рода — одно из писем Филиппа Миронова Ленин читал, причем — с карандашом в руках. Письма Миронова Ленину — от 8 июля 1919 года и от 31 июля 1919 года — крик души и исповедь о трагических событиях, которые разворачивались на Дону. Миронов добился личной встречи с Лениным 8 июля 1919 года. Во время этой встречи Миронов и вручил Ленину свое первое письмо (от 8 июля, где привел полностью свою записку Реввоенсовету республики от 15 марта 1919 года). В этом документе утверждал: “Чтобы казачье население Дона удержать сочувствующим Советской власти, необходимо: 1) Считаться с его историческим, бытовым и религиозным укладом жизни...”. И заявлял: если бы все согласились с этим, “теперь мы Донского фронта не имели бы”.

В письме от 31 июля 1919 года Миронов ссылается на свою телеграмму от 24 июня 1919 г., адресованную Ленину, Троцкому и Калинину; “Я стоял и стою не за келейное строительство социальной жизни, не по узкопартийной программе, а за строительство гласное, за строительство, в котором народ принимал бы живое участие”. И требовал “созыва народного представительства на Дону”.

А пока сопротивление казачества “грозит полным крахом дела социальной... революции”. “Не только на Дону деятельность некоторых ревкомов, особотделов, трибуналов и некоторых комиссаров вызвала поголовное восстание, но это восстание грозит разлиться широкой волной в крестьянских селах по лицу всей республики”.

Совсем как Григорий Мелехов, вставший “на грани в борьбе двух начал”, Филипп Миронов в письме к Ленину — руководителю партии коммунистов — писал о “политике коммунистов по отношению к казачеству” как о политике “негодяев”: “Вся деятельность Коммунистической партии, Вами возглавляемой, направлена на истребление казачества, на истребление человечества вообще”, — заявлял он вождю. “Агенты коммунизма, — писал он, — вместо слова любви принесли на Дон месть, пожары и разорение. Чем оправдать такое поведение негодяев, проделанное в ст. Вешенской, той станице, которая первая поняла роковую ошибку и оставила в январе 1919 г. Калачево-Богучарский фронт? Это поведение и вызвало поголовное восстание на Дону, если не роковое, то, во всяком случае, грозное, чреватое неисчерпаемыми последствиями для хода всей революции”.

Миронов приводит в письме к Ленину целый перечень конкретных преступлений комиссаров с указанием их фамилий, хуторов, станиц, где совершалось надругательство над казаками, и подводит итог:

“Вот кто контрреволюционеры!

Невозможно, не хватит времени и бумаги, Владимир Ильич, чтобы описать ужасы “коммунистического строительства” на Дону. Да, пожалуй, и в крестьянских губерниях это строительство не лучше.

Коммуна — зло: такое понятие осталось там, где прошли коммунисты. Потому-то [так] много “внутренних банд”, много дезертиров. Но дезертиры ли это?

Большая часть крестьян судит о Советской власти по ее исполнителям. Можно ли удивляться тому, что крестьяне идут против этой власти, и ошибаются ли они со своей точки зрения?

Нужно ли удивляться восстанию на Дону; нужно [ли] удивляться долго­терпению русского народа?..”

В основе народного миропонимания лежало природное глубинное чувство социальной справедливости, сформированное веками общинного землепользо­вания, с доверием воспринявшее лозунги большевиков о мире, земле и воле, но не приемлющее насилия над личностью — как со стороны барина, так и со стороны комиссара. Это мироощущение формировалось не только социальными условиями общинной жизни и труда на земле, но и традициями национальной русской культуры. Оно-то и определило первоначальное принятие революции 1917 года широкими народными массами русской деревни, казачества, значи­тельной частью интеллигенции.

В годы гражданской войны сформировался совершенно особый тип народных военачальников, или, как говорил о себе Миронов, народных социалистов, поверивших в идеалы народовластия, по миропониманию и, в той или иной степени, анархистов по поведению, выдвинутых из своей среды казачеством и крестьянством. Одни из них — Буденный, Ока Городовиков, Ковтюх, Щаденко, Федько и др. — прошли с большевиками путь до конца, другие, как, например, Подтелков, Кривошлыков, погибли в самом начале гражданской войны, третьи, как тот же Ф. Миронов, Б. Думенко, были отторгнуты ультра-революционерами и расстреляны. Харлампий Ермаков — прототип Григория Мелехова, — бесспорно, принадлежал к типу народных лидеров, выдвинутых на переломе истории казачеством. Он был близок по правдоискательству Филиппу Миронову и своей хотя и несколько иной, но столь же трагической судьбой. Вне контекста этих характеров нам не понять Григория Мелехова.

Все эти народные вожаки времен гражданской войны, как правило, храбро сражались на полях Первой мировой войны, завоевав там георгиевские награды и офицерские чины. Они были стихийными социалистами, и “большевизм” их был весьма условен.

“Когда 25 октября большевики захватили власть, то откровенно скажу, я встретил несочувственно”, — писал Миронов, подчеркивая: “К идее большевизма я подошел осторожными шагами и на протяжении долгих лет...”. Подошел, движимый чувством социальной справедливости, стремлением к борьбе за счастье народа. Это было народническое чувство, которое, повторяю, росло из глубинных традиций всей русской культуры и освободительной борьбы XIX века. Оно было разлито в обществе, было определяющим для самосознания многих людей. Эти общедемократические, народнические чувствования разделял и отец М. А. Шолохова, не пустивший сына смотреть, как Мария Дроздова получала из рук генерала наградные за убийство своего кума-большевика: “Нечего глазеть на палачей!”

Можно предположить, что в этой атмосфере “передовых”, как говорили в ту пору, демократических, народнических по истокам умонастроений и чувств рос и воспитывался и М. А. Шолохов.

В конечном счете, как известно, по инициативе Ленина РСДРП(б) была вынуждена отказаться от политики “военного коммунизма” и продразверстки, утвердить политику нэпа, смягчить свое отношение к крестьянству и казачеству.

Документы свидетельствуют, что Ленин принимал Миронова незадолго до его ареста. Встреча произошла по просьбе Ф. Миронова, который, несомненно, читал в газете “Донские известия” от 20 (7) марта 1918 года телеграмму за подписью Ленина и Сталина, адресованную “революционному казачеству”, когда на Дону устанавливалась советская власть, в которой допускались самоуправление Дона и его автономия: “...Пусть полномочный съезд городских и сельских Советов всей Донской области выработает сам свой аграрный Законопроект и представит на утверждение Совнаркома. Будет лучше. Против автономии Донской области ничего не имею”, — писал Ленин. Миронов неоднократно ссылался в своих письмах и заявлениях, в которых он защищал от произвола донское казачество, на эту позицию Ленина, в феврале 1918 года согласившегося с самоуправлением в виде Советов и автономией Дона. Но это был всего лишь лозунг!

“Изъятый” с Дона, Филипп Миронов весь 1919 год проводит в своеобразной ссылке, вначале — в качестве помощника командующего Белорусско-Литовской армией, а потом — командира несуществующего Донского казачьего корпуса в Саранске, который он должен был сформировать из плененных Красной Армией и перешедших на сторону советской власти казаков. Солдат и материального обеспечения корпусу не давали, и за полгода Миронов с большим трудом смог сформировать два полка, одним из которых командовал вёшенец Фомин. Но, главное, корпус упорно не пускали на фронт — пока комкор Миронов не объявил, что он самовольно, без разрешения властей, выступает со своим корпусом из Саранска на Дон, чтобы сражаться с белыми. Это его решение было объявлено мятежом, сам он обвинен в измене, а после того, как его части без боя сдались окружившим их буденновцам, арестован и вместе с другими командирами корпуса приговорен к расстрелу.