Секретарь удивился: зачем москвичу, известному литератору, интересо­ваться каким-то давным-давно забытым Нилом Сорским, но Вадим нашелся:

— Представьте себе, — сказал он секретарю райкома, — что Нил Сорский для своего времени был великим идеологом, считайте, по нынешним меркам — членом Политбюро, кем-то вроде Суслова той эпохи!

Ошеломленный такой постановкой вопроса, секретарь тут же распорядился выполнить его просьбу.

...Вернувшись из Саранска, Кожинов поставил целью издание трудов Бахтина. Первой было решено издать книгу о Рабле. Я помню это издание, толстый том в желтом переплете, который не без усилия, а иногда и с интересом я прочитал под прямым давлением Вадима. А начал он с того, что составил текст письма о необходимости издания книги, собрал подписи тогдашнего председателя Союза писателей К. Федина, академика В. В. Вино­градова, переводчика Рабле Н. М. Любимова и 23 июня 1962 года опубликовал его в “Литературной газете”. Однако один из руководителей издательства “Художественная литература” воспротивился изданию “Рабле”, и тогда Вадим, как он пишет сам:

“2 августа 1963 года я в очередной раз прорвался к трудно­доступному Федину, и в довольно курьезных обстоятельствах он подписал приготовленное мною весьма резкое письмо к директору издательства”.

Надо заметить, что к этому времени Бахтин еще жил в Саранске и еще не был реабилитирован. Но тут же возникли очередные сложности, связанные с самим автором. Книгу о Рабле “...Бахтин никак не хотел отдавать в изда­тельство, уверяя, что она еще требует доработки, и автору этих строк пришлось вырвать рукопись из его рук (вырвать в прямом смысле слова буквально — что может засвидетельствовать присутствовавший при этой странноватой сцене литературовед Д. М. Урнов), ибо из-за задержки она могла “выпасть” из издательского плана и ее выход в свет был бы надолго отсрочен...”

Ко всему этому можно добавить, что весной 1962 года Кожинов опубликовал две статьи о творчестве М. М. Бахтина, а первый том новой Литературной энциклопедии (тираж 100 тысяч) вышел со справкой о жизни и творчестве ученого, составленной Вадимом. После этого в Саранск началось настоящее паломни­чество молодых философов, литературоведов, культуро­логов... Связь времен, прерванная на тридцать лет, наладилась, и саранский затворник был счастлив.

Кроме разговоров о Божественном промысле в земных судьбах, о православии Михаил Бахтин, с первой встречи поверивший в своего молодого друга, сделал мужественную попытку образовать его в роковом вопросе мировой истории.

Во время первого свидания с Бахтиным, когда Вадим полюбо­пытствовал, кого из русских мыслителей надо прочитать в первую очередь, мудрый старик не раздумывая сказал ему: Розанова. А через год, снова возвратившись из Саранска, Кожинов восторженно рассказал нам, что когда он спросил Бахтина — а как же понимать антисемитизм Розанова? — то Михаил Михайлович ответил: “Пусть Вас это не смущает, все крупнейшие русские писатели — Пушкин, Гоголь, Достоевский, Чехов — были, каждый по-своему, близки Василию Васильевичу во взглядах на еврейский вопрос”.

В конце жизни Кожинов, вспоминая эти разговоры, откровенно писал:

“Без всякого преувеличения скажу, что тогда, в 1962 году, Михаил Михайлович был единственным в мире человеком, который мог убедить меня изменить давно внедрившееся в мое сознание представление об этом предмете...”

Я хорошо понимаю эти слова Кожинова, потому что он много раз повторял в наших разговорах, что начиная с юности и до тридцати лет он жил и вращался в такой среде, которая внушала ему убеждение, что настоящими интеллигентами в России могут быть только евреи.

Бушин не раз в своей лживой работе “Упертый и прозревший” вспоминал о Кожинове — о его якобы “двойной бухгалтерии” в национальном вопросе, о том, что его другом будто бы был “Мэтлок, посол США у нас”, с глумливой иронией именовал его “наш патриот”, а дойдя до Бахтина, обнаружил свое полное невежество, заявив: “Кожинов впал в лютое диссидентство после бесед с Бахтиным”.

Бывая у Бахтина, который к тому времени поселился на первом этаже писательского кооперативного дома, в подъезде, где жил и я, Вадим иногда после свиданий со стариком заглядывал ко мне, пересказывал, о чем шел у них разговор, а однажды рассказал анекдот 20-х годов, который только что услышал от Бахтина:

— Проходил в Москве съезд Коминтерна, и на него прибыли представители многих коммунистических партий со всех концов света: китайцы, индусы, бразильцы, арабы, только вот от зулусской партии никто не приехал. А знаете, почему? Да потому что ни один еврей не решился намазать лицо сажей, проткнуть себе ноздри и вставить в них кольцо...

— А когда я отсмеялся, — закончил Вадим, — Михал Михалыч посерьезнел и сказал, как бы продолжая наш давний саранский диалог: — Не следует забывать и о том, что они все-таки Христа распяли...

В своих кратких воспоминаниях о Бахтине Вадим очень откровенно объясняет, почему в то время он прислонился к Бахтину, а не к Алексею Федоровичу Лосеву, тоже великому русскому человеку... Дело в том, что Лосев, живший в Москве, в те времена уже не страдал от одиночества.

“Будучи человеком далеко не молодым, я не склонен был обольщаться своими поступками, не исключено, что мой “выбор”, — пишет Кожинов, — пусть даже бессознательно, определила гордыня: я не хотел присоединяться к уже сложившемуся кругу чьих-либо поклонников и помощников. Но вообще-то я осознавал свои отношения с Бахтиным так: я рядом с ним, потому что это необходимо”.

Отправляясь в Саранск, Вадим чувствовал, что судьба ведет его к человеку, который властно определит его собственный путь в жизни. В Саранск он поехал, ну, как Гоголь и Достоевский в Оптину пустынь к старцу Амвросию. Но ведь сколько раз, легкий на подъем, он, загоревшись жаждой предстоящего открытия, мог разом собрать всех нас и убедить, что надо, скажем, ехать в Тверскую губернию в село Лотошино, где живет почти никому не известный, но изумительный русский поэт Николай Тряпкин, или к Виктору Лапшину в город Галич — “...стихи талантливые прислал, нигде не печатался, но стихи такие, что надо ехать...”; или — уже в девяностые годы вдруг обзванивает нас и требует, чтобы мы пошли на концерт только что открытого им русского барда Александра Васина — “изумительно поет под гитару романсы на слова Толи Передреева”. С какими только людьми я не сталкивался во всех домах, где жил Вадим Кожинов — в Лаврушинском, на Мясковского, на Большой Молчановке за эти сорок лет!

Как бы чувствуя изъяны своего московского воспитания, он с особой жадностью тянулся к русским людям из провинции. Благодаря им он расширял свое познание России. Недаром чаще, нежели москвичей, я встречал в его доме Василия Белова, Федора Сухова, Бориса Сиротина, Юрия Селезнева. Возможно, что и его дружба с Рубцовым, с Передреевым во многом была следствием того же интереса.

В шестидесятые годы у него часто сиживал бородатый великан, похожий на оперного Ивана Сусанина. Это был председатель колхоза из глухой костромской деревни по фамилии Старостин, который писал современные былины и привозил их на суд к Вадиму. Старостина сменял сотрудник истринской прокуратуры, пишущий стихи и тоже жаждавший кожиновского признания. Он был интересен Вадиму своими рассказами о жизни и нравах хорошо знакомого ему уголовного мира... Сидишь, бывало, у Вадима, слушаешь рассказы истринского прокурора — вдруг очередной звонок в дверь, входит Виталий Канашкин, только что приехавший из Краснодара. Вадим сразу же знакомит нас, просит меня, чтобы я написал Канашкину рекомендацию для вступления в Союз писателей, и начинается обстоятельный разговор о том, как оживить литературную жизнь в Краснодаре, каким должен быть журнал “Кубань”, тут же передает Виталию какую-то свою статью, кому-то звонит по телефону, выводит Канашкина на новых авторов... Словом, дело крутится-вертится, и все как-то легко, без лишних усилий, как колесо под горку.