— Но почему я? — на моем лице отразилось искреннее недоумение.

— Потому что предыдущего парня пришлось отсюда выкинуть в двадцать четыре часа, и ему ещё повезло, что он вовсе не сгорел.

Наборщик ходил по местным школам и агитировал девушек поступать в ФБР на канцелярские должности. Тогда Гувер был еще жив, а при нем в Бюро не терпели женщин-агентов. Парень задавал вопросы из заранее заготовленного списка, среди которых был и такой: «Девственница ли вы?» Если девушка отвечала «нет», он назначал ей свидание. Родители возмутились и начали жаловаться, и ССА вышиб его вон.

Я принялся гоняться за рекрутами по всему штату, и вскоре у меня их было вчетверо больше квоты. Оказалось, что я сделался лучшим наборщиком в стране, и это вылилось в серьезную проблему: меня не хотели переводить на другую работу. Когда я заявил Гербу^ что больше не желаю заниматься набором, не за тем, мол, я поступал в ФБР, чтобы возиться с кадровыми делами, он пригрозил, что посадит меня на гражданские права и тогда придется расследовать обвинения офицеров полиции в грубом обращении с подозреваемыми и случаи дискриминации меньшинств. В Бюро «гражданские права» не слишком жаловали, и я решил, что за хороший труд такая награда — не самая лучшая. И решился предложить сделку. Я дерзко заявил Хокси, что готов и дальше поставлять ему большое число рекрутов. Но в обмен он назначит меня своим первым помощником или заместителем, предоставит право пользоваться машиной Бюро и даст рекомендацию для Администрации содействия правоохранительным органам (АСПО), чтобы та выделила мне средства для завершения образования. К тому времени я уже понял, что, если не собираюсь кончить карьеру простым оперативником, мне требуется магистерская степень.

В отделении ко мне стали относиться с подозрением. Ведь каждый, кто хотел стать слишком образованным, должен быть не иначе как ярым либералом. А в Висконсинском университете в Милуоки, где по вечерам и выходным я начал посещать магистратский курс педагогической психологии, восприняли совсем наоборот. Профессора с подозрением косились на агента ФБР, а я, в свою очередь, не слишком терпел тактильную чушь, которая развелась в психологии («Джон, откройтесь своему соседу и расскажите, кто есть на самом деле Джон Дуглас»). Однажды мы собрались в «кружок». Кружки были очень популярны в те дни. Постепенно до меня дошло, что никто не желает со мной разговаривать. Я попытался вклиниться в разговор — никто не ответил. Тогда я не выдержал:

— Вы что, ребята?

Оказалось, что у меня из нагрудного кармана пиджака торчала ручка металлической расчески, а они решили, что это антенна; что я записываю занятие и передаю в штаб-квартиру. Граничащее с паранойей самомнение таких людей никогда не переставало меня поражать. В начале мая 1972 года в собственном доме в Вашингтоне мирно, во сне, скончался Джон Эдгар Гувер. Телетайпные сообщения полетели из штаб-квартиры во все региональные отделения. В Милуоки нас вызвали к ССА, и тот сообщил новость. Хотя Гуверу было к восьмидесяти и его окончательно скрючило, никто не представлял, что он может уйти из жизни. Но король умер, и мы гадали, откуда возьмётся новый король. На должность действующего директора был назначен помощник генерального прокурора, сторонник Никсона, Л. Патрик Грей. Поначалу он пользовался популярностью, хотя бы потому, что наконец разрешил женщинам работать специальными агентами. Но лишь до того времени, пока методы его правления не вошли в противоречие с нуждами Бюро.

Через несколько недель после смерти Гувера я занимался набором рекрутов в Грин-Бей, когда туда мне позвонила Пэм. Она сказала, что священник желает встретиться с нами за несколько дней до бракосочетания. Я был уверен, что он надеется обратить меня в католицизм и заработать несколько лишних очков у своего церковного начальства. Но Пэм была верной католичкой и слушала все, что говорили ей пастыри. И я был уверен, что, если не сдамся добровольно, она с меня живого не слезет. Мы вместе приехали в церковь Святой Риты, но к священнику она пошла одна. Мне это напомнило полицейский участок в Монтане в мою бытность студентом колледжа. Тогда нас развели в разные кабинеты, чтобы по отдельности выслушать наши рассказы. Я не сомневался, что Пэм со священнослужителем строят план разговора. И когда меня наконец пригласили внутрь, не выдержал и ляпнул:

— Ну что надумали для протестантского мальчугана?

Священник, молодой, слегка за тридцать лет, доброжелательный человек, начал задавать мне общие вопросы вроде такого: «Что есть любовь?» Я мысленно рисовал его портрет, а сам прикидывал, каким должен быть правильный ответ. Такие беседы похожи на школьный тест способностей — никогда не знаешь, подготовлен ты или нет. «Мы добились контроля над рождаемостью. Каким образом теперь воспитывать детей?» — что-нибудь вроде этого. Я стал его спрашивать, как он ощущает себя в роли священника, когда приходится оставаться холостяком и нет возможности обзавестись семьей. Священник показался мне славным малым. Но Пэм говорила, что в церкви Святой Риты традиционно строгий приход. И я видел, что ему со мной неуютно, может быть, потому, что я не был католиком. Он явно хотел растопить ледок отчуждения, когда спросил:

— Где же вы познакомились?

Когда в моей жизни возникает стрессовая ситуация, я всегда стараюсь сбить напряжение шуткой. Мой черед настал, решил я. И не устоял. Придвинул стул поближе к священнику и начал:

— Вы, наверное, слышали, святой отец, что я агент ФБР. Но не знаю, говорила ли вам Пэм, кто она сама.

Я двигал стул к нему все ближе и ближе и неотрывно смотрел в глаза, как привык на допросах. А к Пэм не поворачивался, потому что совершенно не представлял, как она на все это реагирует.

— Мы познакомились в забегаловке под названием «Гараж Джима» — баре с эротическими танцами без лифчика. Пэм там работала танцовщицей и в этой роли была совсем недурна. Но что привлекло моё внимание — она работала с такими круглыми витыми нашлепками на каждой груди и заставляла их вращаться в противоположных направлениях. Честное слово, было на что посмотреть!

Пэм хранила мертвое молчание, видимо, не зная, что сказать. А священник слушал со все возрастающим вниманием.

— Так вот, святой отец, они вращались в противоположных направлениях все быстрее и быстрее, и вдруг одна нашлепка полетела в публику. Все принялись ее ловить, а я прыгнул выше других, схватил и отнес Пэм. И вот сегодня мы здесь.

Священник сидел с широко раскрытым ртом, и я видел, что он верит каждому слову. Я оборвал свой рассказ и расхохотался, как когда-то во время доклада по несуществующей книге в школе.

— Вы хотите сказать, что все это неправда? — удивился священник. Пэм тоже прыснула. Мы тряслись от душившего нас смеха. Не знаю, испытал ли при этом священник облегчение или неловкость.

Моим шафером был Боб Мак-Гонигел. Утро в день бракосочетания выдалось дождливым и пасмурным, и мне вздумалось поразвлечься. Я заставил Боба позвонить Пэм и спросить, не объявлялся ли я. Она, конечно, ответила «нет». Боб предположил, что поскольку накануне вечером я не пришел домой, то, по-видимому, струхнул и решил отказаться от свадьбы. Но тут же расхохотался, и все вздохнули с облегчением. Теперь я сам не могу поверить, насколько уродливым было мое чувство юмора. Но тогда меня насторожило отсутствие бурной реакции со стороны невесты. Потом она объяснила, что была настолько замотана всяческими приготовлениями и так беспокоилась, чтобы от сырости не развились ее локоны, что исчезновение жениха показалось ей пустячным делом.

Мы обменялись клятвами, и священник провозгласил нас мужем и женой. И я удивился, когда он нашел для меня добрые слова:

— Я только третьего дня познакомился с Джоном Дугласом, и он заставил меня сильно задуматься о моих религиозных убеждениях.

Бог знает что такого я ему наговорил, но иногда Всевышний распоряжается по-своему. В следующий раз историю о витых нашлепках я рассказал в Сиэтле тому священнику, которого Пэм пригласила молиться обо мне. И он тоже в неё поверил.