Тем не менее, достаточно проясненной кажется методическая функция вариации в отношении горизонтной структуры представленности предметов в сознании: не зависимо от того, как мы понимаем отношение между вариативной данностью и данностью сущности, в процессе вариации устанавливаются границы сущностного видения предмета (типа предметов) (см. Cartesian Meditations, p. 71). Как это происходит, надеюсь, удастся показать в следующем параграфе. Но общий смысл процедуры свободной вариации, насколько его можно понять из доступных текстов Гуссерля, видимо, заключается в том, чтобы, отталкиваясь от конкретного переживания актуально воспринимаемого объекта, в произвольном порядке представляя себе возможные другие перцепции того же или такого же объекта, таким образом "подготовить почву" для усмотрения его сущности. Однако, остается непроясненным, в каком отношении сам акт усмотрения сущности, который качественно, видимо, не должен отличаться от акта идеации, о котором Гуссерль говорит в Логических Исследованиях, стоит к усмотрению инварианта в процессе свободной вариации образов? Суммируя вышеперечисленные двусмысленности и непроясненности в теории абстракций Гуссерля (а здесь представлен далеко не исчерпывающий их перечень), можно сформулировать главный вопрос, который здесь должен быть освещен: как соотносятся процедура свободных вариаций в фантазии и каким-то образом основанное на них усмотрение сущности с реальной практикой идентификаций, с которой каждый мыслящий субъект имеет дело постоянно? Вообще, по отношению к обыденному сознанию такая когнитивная процедура как вариация выглядит, скорее, функционирующей рефлексивно. То, что нам феноменально дано - это повседневная практика предметных идентификаций, неважно адекватных или нет, независимо от того, что мы полагаем в основание идентификации. В большинстве случаев мы имеем дело с обобщениями, сущностями, идеями также как с данностями. Гуссерль полагает, что основание для предметной идентификации - это сущность, и есть возможность это основание обнаружить. Вариация в этом смысле (как движение к основанию идентификации) призвана показать нам сущности - то, на чем мы основываемся, когда говорим о видах, родах, классах, когда обобщаем, идеализируем, выносим суждения и т.д. - а также, показать, как мы можем уточнять и корректировать предметные определения, различая между тем, что относится к сущности предмета (класса предметов), а что нет. в. Опыт прояснения проблемы сущностных усмотрений. Итак, имеет ли смысл "усмотрение сущности"? Отвечая на этот вопрос, как видно из приведенных выше реконструкций, можно опираться, как это делает Витгенштейн, на опыт употребления высказываний, а можно опираться, как это делает Гуссерль, на опыт предметной данности. Опираясь на второй тип опыта, исследователь вынужден либо ограничиваться личным опытом, либо принимать как данность некий общий всем людям стиль перцепции, конституирования значений и т.д. - одним словом, трансцендентальную логику сознания. Но и в опоре на первый тип опыта присутствует некая предпосылка всеобщности, основанная по крайней мере на фактах успешной коммуникации между людьми, их взаимопонимания, возможности координации позиций, и наконец, выработки единого для некой общности людей языка. То общее, что в обоих случаях принимается как данность и на что, таким образом, можно реально опереться, исследуя вопрос о смысле "сущности", это фактичность идентификации, узнавания предметов, их отличия друг от друга, их подобия и т.д., выраженная в том числе и в обыденном словоупотреблении.

Основываясь на реконструкциях, можно выделить несколько точек сопоставления идей Гуссерля и Витгенштейна, касающихся "сущности". Прежде всего это методологический параллелизм: в вопросе о видении общего оба философа прибегают к рассмотрению случаев данного, вариантов. В рассмотрение Витгенштейна попадают варианты ситуаций употребления высказывания, предполагающих ту или иную языковую игру; его цель анализ значений понятия. Гуссерль варьирует представления; его цель редукция несущественного. Гуссерль также не склонен понимать "сущность" как образец общего признака, который можно представлять себе в виде "картины"; в качестве образца, по Гуссерлю, можно использовать любое представление, но ни одно из них не есть "инвариант" - "инвариант" бессмыслен, если он не основан на вариации образцов. Тем не менее, "инвариант", как о нем говорит Гуссерль, выражаем в понятии ("желтый цвет"), однако, это, по видимому, не то, что можно в чистом виде себе представить. Как это возможно? Быть может, удастся ответить, если исходить из фактов и из практики предметных идентификаций. Границы понятия, которое предполагается выражающим сущность, по Витгенштейну, открыты, понятие не удается окончательно определить; с другой стороны, быть может, именно связь между понятием и сущностью - это то, что нуждается в прояснении. Следует понять, в какой степени границы понятия означают также и границы сущности или, по другому, границы существенного для ряда случаев? Наконец, Гуссерль основывает видение общего на интуиции, причем особого рода. Для Витгенштейна же "интуиция" - не более чем прикрытие, за которым скрывается невозможность представить себе (опять же, в виде картинки) общий механизм того, что происходит в тех случаях, когда мы употребляем это слово. В связи с этим имело бы смысл построить дальнейшее исследование на принципе вариации, однако, воздерживаясь от "интуитивной" интерпретации происходящего. Но тогда наше исследование вроде бы должно утратить свою феноменологическую значимость? Однако, это не так. Во первых, наша задача - определить "место" сущности, где, в каком контексте может быть значимо "усмотрение сущности". Во вторых, вопрос об интуиции - также разрешается как вопрос о "сущности" интуиции; таким образом, если удастся показать, как возможно усмотрение сущности (в смысле контекста и места таких усмотрений), то станет ясно и как возможно понимать сущность данной в интуиции. Таким образом, ближайшая задача, которая здесь должна быть поставлена - определить возможные контексты "сущностных усмотрений".

Птица, которая не летает - здесь вроде бы есть какое-то несоответствие. Но одно дело, птица не летает при неких обстоятельствах или, например, в данный момент, другое дело - не умеет летать. То есть это все-таки птица, но такая, которая не умеет летать: Витгенштейн говорит о типичных и нетипичных случаях - стало быть, птица, не умеющая летать, это нетипичный случай птиц. С другой стороны, это означает, что понятие "птица" не определяется исчерпывающим образом через понятие "летать" или "уметь летать". А что это может означать на уровне значений - на том уровне, где, предполагается, могут иметь место усмотрения сущностей? Видимо то, что умение летать сущностно не характеризует птиц, то есть не относится ко всем птицам. Можно сказать, что к некоторым птицам относится "неумение" летать, то есть, что соответствующее понятие и то, что оно может выражать, здесь все равно как-то задействованы однако, нетрудно заметить как такая ассоциация вырастает из нашего широкого употребления слова "птица": с одной стороны, преимущественно в связи с понятие "летать" и родственными ему, с другой стороны, применительно к весьма разным живым существам. А птенец - птица? Определяя понятие птица, некто может сказать: "это те, кто умеет летать" - но, вспомнив общепринятую классификацию живых существ, отказывается от такого определения. Между тем, связь между понятиями "птица" и "летать", "полет" и т.д. так просто не устраняется - скажем путем исключения тех птиц, которые не умеют летать, из рода "птиц". Эту связь поддерживает употребление понятия "крыло": все, кого мы называем птицами имеют то, что мы называем крыльями, или имели, или должны иметь. Домашняя птица почти не летает. Исключить употребление понятия "летать" по отношению к домашней птицы мешают по крайней мере два обстоятельства: это обладание крыльями, клювом и другими внешними "признаками", закрепленными за птицами, и те редкие случаи, когда с домашние птицы делают что-то похожее на полет - взлетают, высоко подпрыгивают, взмахивая крыльями, перелетают с одного места на другое, расположенное неподалеку и т.д. "Крыло" - это то, что должно указывать на полет, "возможность летать" как бы имплицирована в ситуации обладания крылом: однако, как показал Витгенштейн, здесь имеет место только грамматическая связь между понятиями в их взаимном употреблении - импликация также результат такого употребления. Тем не менее, независимо от того, как такая связь установилась, она играет роль необходимой: "крыло" в обыденном понимании всякий раз, когда употребляется подразумевает "полет", "возможность летать", "приспособленность для полетов" и т.д. Но что такое "крыло"? Это то, что есть у птиц - и даже не "крыло", а "крылья". Кажется, здесь - исходный пункт формирования прочих значений этого слова, источник аналогий: ведь именно птицы - самые распространенные и чаще всего попадающиеся на глаза летающие "объекты". "Затем" (пример аналогии) это слово стало использоваться для обозначения особых форм предметов, изготовляемых человеком. То, что есть у летающих насекомых, то, что мы склонны полагать функционирующим аналогично крыльям у птиц, выглядит совсем по другому, но мы можем называть это крыльями благодаря аналогии функционирования (или назначения) предмета.