Тыковлев нажал кнопку вызова секретаря. Улыбнулся. Казаться себе новым советским Макиавелли нравилось, ласкало самолюбие. Потом подумал: “А они-то ведь тоже не дураки. Ты собрался использовать их, а они — тебя”.

Вошел секретарь.

— Попробуйте выяснить, где сейчас Михаил Сергеевич и можно ли связаться с ним, — бросил ему Тыковлев. — Чего такой кислый сегодня? Мысли гложут? Трудно, дорогой, трудно. И мне тоже трудно, но мы победим, обязательно победим.

— Не сомневаюсь, — ответил секретарь. — Только на душе временами погано. Там народ в приемной собрался. План издательской работы на этот год обсуждать. Как, запускать?

— Запускай, пусть чаю всем принесут. С сушками. Меньше ворчать будут. С сушками договариваться легче.

*   *   *

План был толстенный. Издательства из кожи лезли вон, чтобы переплюнуть друг друга, отыскивая писателей и произведения, которые раньше в Советском Союзе мало кто знал или читал. Критерием отбора часто являлось то, что когда-то автор был репрессирован  или, на худой конец, имел трудности с Главлитом. Вторым “жареным” блюдом были произведения белогвардейцев. За ними следовали переводы детективно-бульварной западной литературы, книги по религии, черной и белой магии, сонники, рецепты православной и национальной кухни, всякие литературные и окололитературные поделки. По инерции изда­тельства продолжали печатать и классику, и труды партийных руководителей. Но не это определяло уже лицо издательской деятельности в стране. Призыв к всемерному внедрению хозрасчета и рентабельности обеспечивал алиби и создавал стимул: издавалось то, на что был ажиотажный спрос. Особенно неистовствовали провинциалы в расчете на дополнительный заработок и похвальный отзыв партийного начальства, с недавних пор обнаружившего вкус к плюрализму мнений.

Тыковлеву содержание плана было хорошо известно, но он не хотел показывать этого. Сосредоточенно листал страницы, водя по ним пальцем, порой поднимая брови, порой многозначительно хмуря их и бросая то ли ободряющий, то ли укоризненный взгляд то на какого-нибудь из директоров издательств, то на своих аппаратных работников. Он понимал, что присутствующие ждут его слова. Сейчас сделает вводные замечания секретарь ЦК, а мы сориентируемся, куда плыть. Больно уж план необычный. Год-два тому назад такую бумагу секретарю ЦК и показать бы никто не решился — сразу партийный билет на стол выложишь. А этот, гляди, читает и молчит. Ну, помолчит-помолчит да что-то и скажет. Нельзя же так сидеть до бесконечности. Хуже всего, если сам ничего не скажет, а начнет предлагать выступать присутствующим. Тут можно попасть в такую ловушку, что потом костей не соберешь. Но на этот случай у большинства есть свой вариант действий: с одной стороны — да, с другой стороны — нет, оно и касательно, оно и не относительно, есть над чем подумать, ясно, что надо еще решительнее (вариант — более осмотрительно) и затем эффектная концовка, что, мол, всей душой за перестройку и за линию ЦК. Глядишь, одно-два таких выступления, и перекинули мяч обратно. Дорогой Александр Яковлевич, вразуми ты нас, в чем же сейчас линия ЦК, а мы твои указания выполним.

Но не все так думают. Есть и крикуны. На них-то и расчет у Тыковлева. Пусть сначала сцепятся, кровь друг другу пустят. А он сориентируется в соотношении сил, выступит потом в роли мудрого руководителя и посредника. План в результате останется целым. Ну, вычеркнут парочку наименований по принципу: каждой сестре по серьге. После этого разойдутся по своим конторам, и каждый будет считать себя победителем, хоть и не до конца. Пар, однако, выйдет. А дело будет по-прежнему делаться. Это главное. Надо развивать гласность всемерно. Горбачев говорит, что это укрепляет перестройку. На самом деле он считает, что укрепляются его личные позиции, создается новый политический класс, который будет подпирать его в дальнейшем. Торопится, потому что боится все больше. Чувствует, что теряет поддержку в партии, отворачиваются от него товарищи.

Что ни пленум ЦК, то обстановка все более напряженная. В глаза спрашивают, не сошел ли Генеральный с ума, понимает ли, куда ведет страну и партию. Пока еще при голосованиях большинство в ЦК за него. Да надолго ли хватит? Надо торопиться, пока не поздно. Не случайно ведь Ельцин заворочался, на трибуну полез с критикой, Раису по кочкам несет в коридорах. Он это не с перепоя. Но, конечно, и не от избытка ума. Поставили его секретарем Московского горкома. Сказал Горбачев, дерзай, мол, покажи пример! Как бы не так. Все развалил за пару лет, обстановка в Москве стала не лучше, а хуже. Чувствует Борис Николаевич, что и к ответу призвать могут. Он в политике-то, конечно, не очень силен, излишними знаниями тоже не отягощен, выпивоха и администратор из породы костоломов. Но инстинкт власти безошибочный. Коли идет дело к тому, что снимут, бузи и требуй повышения. Авось что-нибудь да получится. Помирать, так с музыкой.

Ну, да Бог с ним, с Борисом Николаевичем. Горбачеву он не товарищ. Больно властный и своевольный. Конкурентом быть хочет. Зря его на Москву Генеральный поставил. Умнее было бы услать куда подальше. Но для Горбачева все это поучительно. Спокойная жизнь подходит к концу. Восторгов все меньше. Значит, надежные и умные помощники нужны, подсказ важен.

Тыковлев оторвал взгляд от плана, кашлянул и улыбнулся общей безадресной улыбкой.

— Ну, что, товарищи, давайте высказываться. Все с планом ознакомились? Каково общее мнение? У кого какие замечания, поправки, дополнения. Давайте только покороче и поконкретнее.

— Позвольте мне, — поднял вверх карандаш директор Госполитиздата Поликарпов. — Не считаю возможным принимать план в его нынешнем виде. Он засорен совершенно ненужными и, более того, политически вредными наименова­ниями. Мое общее замечание — в плане отсутствует политическая линия партии, не видно ее.— Поликарпов гневно зыркнул на зав. сектором отдела пропаганды, сидевшего напротив него.

—  Правильно, правильно, — закивал головой редактор “Правды”.

—  А конкретнее? — спокойно переспросил Тыковлев.

— Ты вот мне скажи, Николай, — не глядя на Тыковлева, обратился к директору смоленского областного издательства Поликарпов, — зачем ты собрался печатать эту книжку с донесениями царской охранки о работе РСДРП в предреволюционные годы?

—  Думаю, что она привлечет интерес всех, кого интересует история нашей партии. Почему не посмотреть на нее глазами наших противников? А то мы привыкли все только лубочные картинки рисовать. А действительность-то была сложнее.

—  Ишь ты,  лубочные  картинки  ему не  нравятся,  — скривился Поликарпов. — А ты что, не понимаешь, что для жандармских офицеров и их шпиков большевик был преступником? Так и только так они на него смотрели, так и живописали. Лубочная картинка тебе не нравится, — повторил он. — Тебе партию говном перемазать хочется? С чего бы это?

—  Вы мне дело не шейте, — запротестовал смолянин. — У нас за 70 лет советской власти читатель научился разбираться в том материале, который читает. Можете быть уверены, что наш советский читатель достаточно зрел, чтобы понять. Я уверен, что эта книга повысит интерес к курсу истории партии в наших вузах. Знаете ведь, какое там отношение к изучению марксизма. Уверен, что никакого вреда, только польза от этой книги будет. Сами, небось, с интересом с этими документами знакомились, когда в Академии общественных наук учились.

—  Да и пусть знакомятся с ними те, кто этой темой профессионально интере­суется, — махнул рукой Поликарпов. — А ты мне объясни, зачем жандармские доносы десятитысячными тиражами издавать. Это ведь уже не наука, а антипар­тийная агитация за государственные денежки. Боюсь я, дорогой товарищ, что ты это сам прекрасно понимаешь, только пытаешься придуриваться. Впрочем, вас таких становится все больше.

— Ладно, — прервал Тыковлев, — давайте сократим тираж до десяти тысяч. Кто следующий?

—  Согласен, — буркнул смолянин. — Только вы тогда и ему запретите издавать высокохудожественные произведения Брежнева. Да и тиражи наших нынешних руководителей не очень-то расходятся. Только деньги и бумагу даром изводят.