– Во всяком случае, никаких криков. Мне только послышалось, будто где-то скрипнула дверь. Кажется, я тогда подумал, что, должно быть, это вернулась Мария-Тереза или кто-то из них двоих бродит по дому. И снова заснул. Моя комната на третьем этаже. Так что снизу до меня не доносилось почти никаких звуков.

– Теперь вы оставили свой дом?

– Да. Живу в гостинице. Взял номер в доме для приезжих, что неподалеку от вокзала.

– Вы по-прежнему заходите в «Балто»?

– Нет, мне вполне хватает бара гостиницы.

– А почему вы там больше не показываетесь?

– Хочу порвать с прошлым, даже с тем, что в нем было хорошего, даже с Робером Лами.

– Вы думали о том, как будете жить дальше?

– Продам дом. И уеду жить куда-нибудь в другое место.

– А как складывались у Клер Ланн отношения с местными жителями, скажем, владельцами лавок, продавцами, с ними она тоже ладила?

– Да, вполне. Здесь тоже никогда не было никаких осложнений. Я уж говорил вам, через день Клер ходила за покупками. Нет, все было спокойно.

– Она сама решала, что нужно покупать?

– Нет, Мария-Тереза составляла ей список.

– Робер с Альфонсо были вашими лучшими друзьями?

– Вернее сказать, это были люди, которых мы предпочитали всем остальным. Л сама она особенно выделяла Альфонсо.

– Не припоминается ли вам за последние годы ничего такого, что бы пусть отдаленно, но могло служить предвестником этого преступления?

– Да нет, абсолютно ничего, я и сам уже пытался вспомнить. Ничего такого не было.

– Скажите, а вам ни разу не приходило в голову, что она способна совершить то, что совершила?

– Вы ведь уже задавали мне этот вопрос, когда завели речь о попытке покончить с собой.

– Ошибаетесь, это вы первым заговорили об этом, речь у нас тогда действительно шла о попытке самоубийства. Я спросил, уверены ли вы, но так и не дождался ответа.

– Что ж, отвечаю: нет, у меня и в мыслях никогда не было, чтобы она была способна на такое. Ни разу. Если бы кто-нибудь задал мне подобный вопрос, я бы просто посмеялся в ответ, вот и все.

– И все-таки подумайте хорошенько.

– Да нет, не хочется. Знаете, стоит только как следует постараться, можно вспомнить что угодно – или вообще ничего. Так что лучше уж промолчать.

– Она была безразличной, но ведь не жестокой же, правда?

– Напротив, в молодости она отличалась на редкость мягким, ласковым нравом. Думаю, в глубине души такой она и осталась.

– Но вы не уверены?

– Для полной уверенности я уделял ей в последнее время слишком мало внимания.

– А как относилась к ней Мария-Тереза?

– Думаю, она была к ней по-настоящему привязана. Хоть и занималась ею куда меньше, чем мной. Клер как-то не располагала людей заботиться о себе. Понимаете, любые знаки внимания скорее заставляли ее замыкаться в себе, чем доставляли удовольствие.

Кроме того, должен сказать, Мария-Тереза всегда питала особую слабость к мужчинам, ко всем без разбора. Это вам в Виорне кто угодно подтвердит.

– И что же вы теперь обо всем этом думаете? Считаете, что, как бы ни сложилась у Клер жизнь, она все равно закончилась бы преступлением, так?

– Вернее сказать, я вот что думаю: поскольку жизнь ее со мной была, так сказать, обычной, на уровне средней французской семьи, сравнительно безбедной в материальном отношении, без ссор и размолвок – неважно, стоит теперь об этом сожалеть или нет, – то, как бы ни сложилась ее судьба, скорее всего, она пришла бы к тому же самому прискорбному финалу.

Нет, положительно не могу себе представить, какой образ жизни позволил бы ей избежать этого преступления.

– А живи она с другим мужчиной? Где-нибудь совсем в другом месте?

– Да нет, думаю, нечто в этом роде, то есть какое-то преступление, она все равно бы совершила – в любом месте и с любым мужчиной.

– Мы тут с вами так много говорили о ней, и неужели после всего этого у вас не возникло ощущения, что кое-что все-таки можно было бы предотвратить?

– Думаю, даже останься наши отношениями такими же, как в первые годы, все равно вряд ли мне удалось бы понять ее больше. Я говорю только о себе – кто знает, окажись на моем месте другой, более внимательный, чуткий, что ли, может, он бы и понял, что она катится в бездну. Но все же я сомневаюсь, что он был бы способен предотвратить катастрофу. Мне никогда не удавалось догадаться, о чем она думает, что собирается сказать или сделать.

Может, за минуту до убийства у нее и в мыслях не было никого убивать. Вы не согласны?

– Не знаю. А она никогда не задавала вам никаких вопросов насчет узловых станций и пересечения железнодорожных путей?

– Да нет, какие вопросы. Что бы там ни говорили, уверен, это решение пришло ей в голову в самую последнюю минуту. Наверное, просто брела себе ночью по Виорну, думала, как бы избавиться от своей ноши, случайно оказалась около виадука, а в тот момент как раз проходил какой-то поезд – вот тут-то ее и осенило. Прямо вижу, как все было, будто рядом стоял. Думаю, тут этот полицейский не ошибался.

– А насчет головы, есть у вас какие-нибудь соображения?

– Ни малейших. На всякий случай я поискал в саду, в том углу, где растет английская мята, – никаких следов.

– А что бы вы могли сказать о причинах происшедшего?

– Я бы сказал, что все дело в ее безумии. Думаю, она всегда была не в своем уме. Просто никто не замечал, потому что безумие ее проявлялось только тогда, когда она оставалась одна, наедине с собой – особенно в собственной комнате или в саду. Именно там-то, должно быть, ей и приходили в голову всякие ужасные вещи. Я более или менее знаком с современными теориями и много отдал бы, если бы вы смогли задать несколько вопросов тому мужчине, полицейскому из Кагора, да только жаль – уже год, как его нет в живых.

– Она знает об этом?

– Не думаю. Во всяком случае, сам я ей об этом не говорил. А Мария-Тереза вообще понятия не имела о его существовании. Так что не вижу, от кого бы ей узнать эту новость.

– Похоже, вы правы, потому что следователю она говорила о нем как о живом. И вы думаете, что тот человек из Кагора знал ее лучше, чем кто бы то ни было другой?

– Возможно. Ведь они знали друг друга с детства. И только он один мог сказать, какой она была в двадцать лет. Хотя кто знает? Не думаю, чтобы в юности она так уж сильно отличалась от той, какой стала сейчас. По-моему, вряд ли она могла сильно измениться. Ведь должно же было хоть что-то остаться.

Я много думал об этом и пришел к выводу, что она почти не изменилась с тех пор, как мы встретились с ней впервые. Такое впечатление, будто безумие сохраняло ей молодость.

– Но скажите, не узнай вы об этом позже, разве могли вы представить себе, будто она пережила когда-то любовь столь сильную, что едва не довела ее до самоубийства?

– Да, вы правы, мне бы это и в голову не пришло.

И все же не думаю, чтобы это так уж ее изменило.

– Но такая большая любовь… разве могли вы заподозрить, что она способна испытывать такие чувства? Разве можно представить ее такой влюбленной?

– Она всегда была одна, одинаковая, всегда сама по себе, неизменная во всем, как и в своих чувствах ко мне. Вы глубоко заблуждаетесь, если думаете, будто она меня совсем не любила…

Вы ведь уверены, что все дело было в том человеке, разве не так?

– Да нет, я вовсе так не думаю. Тут я с вами согласен. А не кажется ли вам, что ей было попросту скучно?

– Нет, по-моему, она ничуть не скучала. А вы как думаете?

– Тут я с вами опять полностью согласен – не думаю, чтобы она скучала. Не в том была беда.

– Это вы очень точно сказали: не в том была беда.

– А знаете, похоже, во время допросов она говорит много и весьма охотно.

– Подумать только… Что ж, почему бы и нет.