– Завтра, – ответил я с самым добродушным выражением, – я собираюсь посмотреть лошадей. Уверен, что выставка великолепна, но я намного лучше разбираюсь в лошадях и просто не имею права упустить случай увидеть самых лучших из них – тех, которых готовят к Олимпийским играм.

Уловка более или менее удалась. Фрэнк с неподдельным интересом спросил меня, куда я поеду смотреть лошадей.

– На ипподром, – ответил я. – Конюшни должны находиться рядом с ним.

Я не видел смысла скрывать цель моей поездки. Это выглядело бы странно. К тому же он всегда имел возможность проследить за мной.

На следующее утро Стивен Люс появился у гостиницы ровно в десять. Его круглое веселое лицо было самым ярким пятном под серым московским небом. Я пробежал через двойную дверь из жаркого вестибюля на холод, миновав при этом не менее шести человек, без дела стоявших около входа.

– На ипподром можно доехать на метро и автобусе, – сообщил Стивен.

– Я посмотрел по схеме.

– Такси, – твердо сказал я.

– Такси стоит дорого, а метро дешево.

– А до дальней стороны ипподрома от главного входа придется идти мили две.

В итоге мы выбрали такси – желто-зеленую машину, оснащенную счетчиком. Стивен подробно объяснил, куда нам нужно, но водитель дважды останавливался и спрашивал дорогу. Как выяснилось, ему никогда еще не приходилось подъезжать к задней части скакового круга. Я успешно преодолел две попытки высадить нас с неопределенным объяснением, что место, которое нам нужно, "совсем рядом, рукой подать". В конце концов разозленный водитель подвез нас к конюшням. Скаковой круг находятся в сотне ярдов от них.

– Вы очень упорны, – заметил Стивен, пока я рассчитывался.

– Просто не люблю ходить с мокрыми ногами.

Погода была скверная: около нуля, влажность девяносто пять процентов, с неба сыпал холодный дождь. Утрамбованные глиняные дорожки, ведущие к конюшням, раскисли от тающего снега, в колеях бежали ручьи.

По обеим сторонам тянулись бетонные конюшни, похожие на сараи. Двери были закрыты, и лошади не высовывали головы наружу. Прямо перед конюшнями находятся огороженный скаковой круг, покрытый испещренной следами серой грязью – одинаковой во всем мире.

В отдалении, на противоположной стороне, возвышались трибуны. В это время они были пусты. Все вокруг, люди и лошади, занимались своими утренними делами, не обращая на нас никакого внимания.

– Потрясающе, – сказал Стивен, оглянувшись. – В Советском Союзе вы не можете никуда попасть, не наткнувшись на какую-нибудь охрану. А сюда мы смогли спокойно въехать.

– Люди, работающие с лошадьми, не любят бюрократизма.

– И вы тоже? – спросил Стивен.

– Не переношу. Предпочитаю сам принимать решения в соответствии со своими принципами.

– И к черту комитеты?

– Вопрос лишь в том, возможно ли сейчас обходиться без них. – Я посмотрел на лошадей без седел, которых проводили мимо нас. Грязь под их копытами громко чавкала. – Вы что-нибудь понимаете? Это же не скакуны.

– Но ведь это же скаковой круг, – как ребенку или сумасшедшему, объяснил Стивен. – Это рысаки.

– Что это значит?

– Бега. Наездник сидит на маленькой повозке, она называется качалка, а лошадь рысью везет ее подругу. Вот, кстати, и она, – я указал на проезжавшую по кругу лошадь, запряженную в качалку.

Они подъехали к конюшне. Стоявшие наготове конюхи быстро распрягли лошадь и увели ее. К коляске подвели другую лошадь, наездник взял поводья и сел на место.

– Вам не кажется, что нам следует поискать мистера Кропоткина? осведомился Стивен. Он выглядел так, словно ждал от жизни одних сюрпризов, причем хороших.

– Думаю, что нет. Мы приехали немного раньше. Если мы постоим здесь, то он скорее всего сам заметит нас.

Мимо нас прошлепали по грязи еще несколько лошадей. Их вели маленькие, обветренные, небритые, кое-как одетые люди. Ни на одном не было перчаток. Никто не посмотрел в нашу сторону. Без улыбок, без всякого выражения на лицах они плелись по вязкой дорожке. Появилась еще одна кавалькада, длиннее предыдущей. Они выехали не из конюшни, а из того же входа, в который въехали мы. Наездники не вели их в поводу, а ехали верхом. Все они были одеты в аккуратные бриджи и теплые куртки. На головах у них были не кожаные кепки, а защитные шлемы, прихваченные ремнем под подбородком.

– А это кто? – спросил Стивен, когда они поравнялись с нами.

– Это не чистокровные лошади... не скаковые... Я думаю, что это должны быть многоборцы.

– А откуда вы знаете, что это не скаковые лошади?

– Кость шире, – объяснил я, – более массивная голова. И щетки более густые. * Стивен сказал: "О!", словно был восхищен открывшейся премудростью.

Тут мы заметили, что вслед за лошадьми целеустремленно шагает человек в темном пальто. Заметив нас, он сразу же повернул в нашу сторону. Стивен выступил ему навстречу.

– Николай Александрович Кропоткин? – осведомился он.

– Да, – ответил тот по-английски, – это я.

Он говорил густым, как шоколад, басом с сильным русским акцентом, тщательно выговаривая каждое слово по отдельности. Внимательно осмотрев меня, он заявил:

– А вы-Рэндолл Дрю.

– Я очень рад встрече с вами, мистер Кропоткин, – сказал я.

Он стиснул мою руку и встряхнул ее так, словно качал воду.

– Рэндолл Дрю. Пардубице. Вы были третьим.

– Третьим, – подтвердил я. На этом его знание английского оказалось исчерпано, и дальше он грохотал уже на своем родном языке.

– Он говорит, – усмехнувшись одними глазами, перевел Стивен, – что вы великий наездник, что у вас смелое сердце и мягкие, как шелк, руки и что он рад встрече с вами.

Мистер Кропоткин прервал ритуал рукопожатия, быстро сунул руку Стивену, оглядел его с головы до ног, словно рассматривал лошадь, и что-то коротко спросил. Стивен так же коротко ответил, после чего Кропоткин обращался уже только ко мне, совершенно не замечая моего спутника. Позднее Стивен объяснил мне, что он спросил: "Вы ездите?"

– Пожалуйста, скажите мистеру Кропоткину, что русская команда показала на международных соревнованиях большую смелость и опыт, а состояние, в котором я увидел лошадей сегодня, говорит о том, насколько он хороший руководитель.

Мистеру Кропоткину комплименты пришлись по душе. Он самодовольно усмехнулся. Это был крупный человек лет шестидесяти, с изрядным лишним весом, но легкой походкой. Над верхней губой нависали густые седоватые усы, которые он постоянно разглаживал большим и указательным пальцами.

– Посмотрим на лошадей, – сказал он на своем варианте английского языка. Это прозвучало наполовину приглашением, а наполовину приказом. Я сказал, что буду рад, и мы пошли к скаковому кругу.

Пятеро его подопечных ездили шагом около входа, ожидая указаний. Он решительно и коротко отдал распоряжения своим рокочущим басом. Наездники остановились и разбились на две группы.

– Один круг кентером, – объяснил мне Кропоткин, указывая на лошадей.

Мы стояли бок о бок. Точно так же люди во всем мире наблюдают за тренировкой лошадей. Мощные лошади, подумал я, и хороша, спокойно идут, но сказать сейчас, как они покажут себя на соревнованиях, невозможно: все делается очень неторопливо.

Кропоткин произнес несколько фраз и каждый раз нетерпеливо дожидался, пока Стивен переведет его слова.

Это только часть лошадей, отобранных для Олимпиады. Скоро уже будет готов окончательный список. Остальные лошади на юге, там теплее. Все лошади для равнинных скачек с ипподрома отправились на зиму на Кавказ. Там и часть лошадей, которых готовят к Олимпийским играм, но к лету они вернутся в Москву.

– Скажите ему, что это очень интересно.

На лице Кропоткина появилось выражение, которое я назвал бы довольным. У него, как и у всех москвичей, тоже было неподвижное лицо и мрачные глаза. Я подумал, что подвижность черт – это привычка, которую приобретают – или не приобретают – в детстве, глядя на окружающих, и то, что на лицах этих людей нельзя было прочесть ни восторга, ни презрения, вовсе не означало, что эти чувства не кипели у них внутри. Но показывать их было неблагоразумно. Непроницаемое выражение лица, возможно, было важным условием выживания.