Конечно, была у Одессы и общая lingva franka; и, конечно, былъ это языкъ славянскаго корня; но я съ негодовашемъ отрицаю широко распространенное недоразумъние, будто это былъ испорченный русски. Во-первыхъ, не испорченный; во-вторыхъ, не русский. Нельзя по внъшнему сходству словаря и правилъ склонения умозаключать о тождественности двухъ языковъ. Дъло въ оборотахъ и въ фонетикъ, то есть въ той неуловимой сути всего путнаго, что есть на свътъ, которая называется нащональностью. Особый оборотъ ръчи свидътельствуетъ о томъ, что у данной народности ходъ мысли иной, чъмъ у сосъда; особая фонетика означаетъ, что у этой народности другое музыкальное ухо. Если въ Америкъ человъкъ изъ города Каламазу (удареше на «зу») въ штатъ Нью-Йорка вдругъ заговорить «по-ангийски», его засмъютъ до уничтожения: говори по-нашему. Да и словарь, если подслушать его у самыхъ нстоковъ массоваго говора, былъ не совсъмъ тотъ, что у сосъднихъ дружественныхъ наций, русской и даже украинской. Рыбаки на Ланжеронъ, различая разныя направления и температуры вътра, называли одинъ вътеръ «широкий» (итальянцы такъ произносятъ «сирокко» – черезъ "ш"), а другой – «тармонтанъ», то есть трамонтана. Особый видъ баранки или бублика назывался семитатью; булка – франзолью; вобла – таранью; кукуруза – пшенкой; дельфинъ – «морской свиньей»; креветки – рАчками; крабы – раками, а улитка – лаврикомъ; тяпка – съкачкой; бассонный мастеръ – шмуклеромъ; калитка – форточкой; дътей пугали не букой, а бабаемъ, и Петрушка или Мартынъ Боруля именовался Ванька Рутютю. На низахъ, въ порту, эта самобытность чувствовалась еще гуще; словарь босячества сохранился, къ счастью, въ разсказахъ покойнаго его бытописателя – Кармена, но я изъ него мало что помню – часы назывались бимборъ, а дама сердца была бароха. И грамматика была не совсъмъ та. «Пальто» мы склоняли: родительный пальта, множественное число польта. О томъ, что мы склоняли наръчие «туда», знали и северяне, и очень надъ этимъ смъялись – и напрасно. Очень удобный, убористый оборотъ. Вопросъ ведь далеко не всегда въ томъ, куда я направляюсь – туда или сюда: въ жизни часто гораздо важнъе, кудою легче въ то мъсто пробраться – тудою, или, напротивъ, сюдою? Въдь это проще и короче, чъмъ по русски «той дорогой…» Я слышалъ и другие падежи. Въ гимназии мы тайно печатали школьную газету на гектографъ; однажды мнъ показалось, что бълый листъ не такъ легъ на желатинъ, какъ надо, и я сказалъ печатающему: «Ты не туда положилъ». Онъ отвътствовалъ: «Не безпокойся – въ самую туду».

Съверъ еще больше смъялся надъ нашими оборотами ръчи, и тоже напрасно. Знаменитыя «двъ болышя разницы» беру подъ свою защиту непреклонно: да какъ и сказать по другому, столь же коротко и ясно? Или «безъ ничего»: куда выразительнъе, куда абсолютнъе, чъмъ все мыслимые пресные великорусские переводы этого перла. Или возьмемъ общеизвестную по-русски формулу: «съ одной стороны, нельзя не сознаться, съ другой стороны, нельзя не признаться…» Мътко, я согласенъ; но длинно и сложно. У насъ это короче: «Чтобы да – такъ нътъ». Вообще нашъ языкъ гораздо больше, чъмъ русский, цънилъ и понималъ слово «да». Странно: лучшее слово на свътъ, люди когда то жизнь отдавали, чтобы услышать его изъ устъ упрямой красавицы; некогда цълыя царства называли себя Langue d'Oc,Langue d'Oil,il bel paese dove il «si» suona, – а пользоваться имъ мало кто умъетъ. Мы умъли. «Ты ничего не понялъ. – Неправда, я да понялъ». Непереводимо и необходимо…

Все дъло въ оборотахъ. У Кармена, котораго я только что помянулъ, была гдъ то въ очеркахъ такая бесъда между двумя гражданами портовой территори:

Но это все только языкъ и словесность, а не вся культура. Понятие национальной культуры безконечно шире, чъмъ одно производство словъ, устныхъ или печатныхъ. Английская культура выразилась ярче всего не въ Шекспиръ, а въ строъ государства и общества, въ парламентаризме и судъ присяжныхъ; французская – въ четырнадцатомъ июля… Я бы даже такъ ск залъ: лучшая поэма каждаго народа называется – крамола. Къ ней ведутъ, въ течение столътий, всъ пъсни, въ ней выливаются всъ мечты народа. Но не по пальцамъ одной руки перечтешь всъ народы, чьей крамоле ареной была Одесса. Въ одной изъ харчевенъ одесскаго порта юнга, по имени Гарибальди, встрътилъ того матроса-карбонария, который впервые опоилъ его мечтой о свободной Италии; есть интриганы, утверждающие, будто случилось это въ Таганрогъ, но я не върю. Въ Красномъ переулкъ, близъ Греческаго базара, есть домикъ шириною въ два окна, а надъ воротами мраморная доска съ надписью: "Oikia Marazli,en tede synedrisen he Ethnike Hetairia 1821 " – домъ, гдъ происходили тайныя «сходки национальнаго общества», которое, не сомнъваюсь, именно и освободило Элладу. Ружья свои, бившия на тридцать шаговъ безъ промаху, они прятали въ катакомбахъ, что и понынъ еще вьются на десятки верстъ подъ мостовыми Одессы; теперь входы засыпаны, давно никто въ катакомбахъ не былъ, но сто лътъ тому назадъ грекъ-контрабандистъ гулялъ по нимъ увъренно, какъ Тезей по лабиринту, и безъ ариадниной нити. Въ концъ одной изъ улицъ, надъ краемъ обрыва, гдъ открывается, съ альпийской высоты въ шесть-десятъ четыре сажени, видъ на море до самаго горизонта (горизонтъ у насъ – почти до экватора), стоитъ барский особнякъ съ башенкой, польски особнякъ; въ дътствъ я зналъ имя владельца, но въ немъ слишкомъ много согласныхъ, чтобы могла ихъ удержать обыкновенная память. Помню зато славу того дома: одна изъ мастерскихъ, гдъ подготовлено было повстанье 1863-го года. Съ начала шестидесятыхъ годовъ Одесса стала штабъ-квартирой еврейскаго движения, сначала просвътительнаго, затъмъ палестинофильскаго, потомъ сионизма и самообороны. Въ первые годы русскаго подполья здъсь былъ убитъ кто-то важный – кажется, Стръльниковъ; а въ 1905-мъ году, изъ подъ старой крепости въ паркъ, я видълъ пожаръ порта и силуэтъ «Потемкина» вдали; подъ обрывомъ трещала стръльба пачками, а вътеръ разносилъ искры пожара далеко – мы еще тогда и не догадывались, какъ далеко.

Ужъ не какъ шовинистъ – просто какъ безстрастный читатель иногда книжекъ по истории, позволяю себъ усомниться, есть ли, былъ ли на свътъ другой городъ, до такой степени насыщенный надеждами и порывами столькихъ народностей. Нъчто внъшне подобное творится теперь въ Женевъ, но то – делегации, а не население. Въ Лондоне жили когда то, въ Парижъ теперь живутъ эмигранты, говорятъ по-своему и, быть можетъ, тоже мечтаютъ о мраморной доске въ будущемъ, если до тъхъ поръ не перестроится переулокъ: но и эмигранты эти не вливаются въ толщу населения, и Парижъ остается въ сторонъ. Нью-Йоркъ? Онъ своихъ инородцевъ не то что ассимилируетъ – фраза о плавильномъ котле пока только фраза, – но онъ обезличиваетъ. Главная же разница та, что все эти города раньше выстроились, руками одного народа, и только потомъ, много позже, стали приливать иностранцы, уже въ готовую национальную среду. Одессу, какъ вавилонскую башню, съ перваго камня строили всъ племена – то есть, какъ уже доложено выше, всъ (по-моему) истинно-великия племена истории; всъ ее строили, и каждое вложило въ нее кусокъ своей гордости.

Оттого и получилась въ итоге та степень муниципальной гордости, коей только слабымъ, далеко не крайнимъ образцомъ является настоящй очеркъ.

Я еще изъ умъренныхъ. Слово «приъзжий», кажется, уже проскользнувшее на этихъ страницахъ – надо было послушать, съ какой интонацией произносили его когда то иные изъ моихъ земляковъ… «Надуть? меня? что я, приъзжий?» Непереводимо; или надо сложить вмъсте понятия «провинциалъ», «троглодитъ», «низшая раса» – только тогда получится нъчто подобное этому эпитету, которымъ отстранялся куда-то за межу цивилизации, безъ различия, человъкъ изъ Херсона или человъкъ изъ Петербурга.

…Только то грустно, что всего этого уже нътъ, и Одесса давно ужъ не такая. Давно, еще задолго до нынешнего мора и глада и труса, стало меркнуть и съръть то великолъпие многоцвътности – высокая прерогатива радуги, бриллианта, империй. Александрия съвера постепенно превращалась въ южную Калугу; а теперь, говорятъ, совсъмъ и нътъ больше на томъ мъстъ никакого города – тракторомъ, отъ Куликова поля до Ланжерона, проволокли борону, а комья потомъ посыпали солью. Жаль…