Вот уже восемь дней, как великолепный барашек-кастрат, специально выращенный среди быков и предназначенный для святой трапезы, был перевезен из деревни в город, чтобы пожирнее откормить его. И кавалер, слыша, как тот блеет в хлеву, где его держали на привязи, чтобы не убежал, обращался к образу патриарха и говорил:

— Патриарх, это ваш кастрат блеет! Это для вашего праздника! Его специально откармливали!

Можно было подумать, будто он попросил патриарха: «Патриарх, закрутите ему веревку вокруг шеи за три дня до праздника, чтобы кастрат сдох от удушья и мясо было бы испорчено!..»

А это тоже разве не насмешка? Не знал разве патриарх, что кастрат этот предназначался беднякам? Почему же он допустил, чтобы тот сдох, закрутившись веревкой, за три дня до праздника? И мясо было испорчено!

Этот сдохший кастрат не только расстроил все планы кавалера, но вынудил пойти на другие расходы, чтобы поправить положение. Таким образом, считая приданое для младенца и кастрата, которого пришлось заменить другим барашком, патриарх обошелся ему довольно дорого.

— Посмотрим, что будет на следующий год!

Кавалер, человек добрый, горячо веривший в добрые помыслы всех святых, и в особенности патриарха, уж никак не ожидал еще чего-либо подобного.

Тем более что на этот раз он решил превзойти самого себя и, готовя трапезу, тратил деньги, как Цезарь, заказывая у монахинь из Старого монастыря сладости и мороженое. Он даже заполучил княжеского повара, который притащил целую батарею разной кухонной утвари для выпечки пудинга, для фритюра, для жаркого, словно обед готовили для супрефекта! Но патриарх-то, конечно, поважнее. Обед только предназначался беднякам, но устраивался в его честь, а он заслуживал совсем другого, ох, совсем другого!

В этом году святой Джузеппе в голубой тунике и плаще приклеил себе ватную бороду. И маленькая мадонна тоже была готова — на голове венец из позолоченной бумаги, грудь увешана золотыми цепочками и прикрепленными к ткани серьгами, она важно прохаживалась в этом своем белом покрывале, спускавшемся до пят. И младенец Иисус в легкой белой накидке, в венце из позолоченной бумаги пробовал благословлять двумя пальчиками правой руки. На празднично накрытом столе среди рассыпанных по нему цветов и букетов сверкали стаканы, бутылки, ножи, серебряные приборы. А на комоде желтели огромные круглые крендели из крупчатки: самый большой — для святого Джузеппе и два поменьше — для маленькой мадонны и младенца Иисуса. Мастро Нунцио и другие музыканты уже настраивали скрипки, а священник тем временем натягивал в углу сутану, собираясь благословить всех и вся во имя господа бога.

И знаете, что тут надумал устроить патриарх? Он спустил с лестницы тетушку Антонию, старую служанку, которая спешила к монахиням за сладостями и мороженым! Поднялась суматоха, крики, а когда отнесли ее наверх, то оказалось, что у нее сломана нога и она лежит в постели, куда ее положили, будто мертвая!

Выходит, патриарх это нарочно подстроил, чтобы испортить ему праздник?

Кавалер чуть не выругался. Впоследствии он и не сомневался, что какое-то ругательство у него все-таки вырвалось, только он этого, наверное, не заметил!

Кавалер был потрясен! Ему казалось, что все это сон!

Но это могли быть и козни дьявола, чтобы испытать его терпение!

Вечером, укладываясь спать, кавалер сказал жене:

— Посмотрим, что будет на следующий год!

Однако, как ни старался он говорить спокойно, в голосе его чувствовалось сильное раздражение.

На этот следующий год кавалер постарался обезопасить себя от любых возможных неприятностей. Все было устроено и приготовлено таким образом, чтобы никто не рисковал сломать себе шею, — всего можно ожидать после того, что случилось в прошлом году! И поэтому священник пришел еще накануне, чтобы освятить комнату, стол, кухню и всю утварь. Дьявол коснется святой воды — только его и видели.

Однако на этот раз кавалер убедился, что дьявол был тут совсем ни при чем и что все дело было в самом, да, в самом святом Джузеппе, ополчившемся на него!

Что он такого сделал патриарху, если в самый день своего праздника как раз перед тем, как трем беднякам усесться за стол, он послал апоплексический удар его теще, которая и вздохнуть не успела, так и осталась мертвой на стуле, словно мумия? Что он ему такого сделал?

И, схватив в гневе картину, написанную доном Паоло, сумасшедшим, кавалер вышвырнул ее с балкона и закричал:

— Вон из моего дома! Поголодайте-ка теперь как следует!

— Но вы богохульствуете, это грозит отлучением! — сказал ему духовник, который, однако, не в силах был удержаться от смеха.

А кавалер решительно, упрямо и гордо заявил:

— Как перед патриархом и возможным отцом Иисуса Христа я снимаю перед ним шляпу. Но как со святым Джузеппе — нет, я больше не хочу иметь с ним ничего общего! Даже слышать о нем не желаю больше, пока жив!

И сдержал слово.