“И грянул бой…”

...5 июля в 2 часа 20 минут на большом участке фронта южнее Орла предрассветную тишину, царившую над нашими и вражескими позициями, потряс гром сотен советских батарей. Одновременно не менее сильный огонь по приказу командующего Воронежским фронтом Н. Ф. Ватутина был открыт и на южном фасе дуги, в районе Белгорода.

В самый канун битвы корреспондентские обязанности привели меня в один из стрелковых полков 6-й гвардейской армии, занимавшей оборону север­нее Белгорода. Нe только с помощью стереотрубы или бинокля, но и невооруженным глазом был хорошо виден передний край фашистских войск. После нашего мощного артогня враг притаился, замер. Тишина стояла необыч­ная для фронтовой полосы, точнее сказать, гнетущая. Больно было смотреть на плодородные поля, многократно перепаханные траншеями, снарядами, минами и бомбами — немецкими и нашими. В раскаленном воздухе висели густая пыль и смрад.

Полная неопределенность царила и на стороне советского командования. Трудно было представить, с каким трепетным волнением ожидали результатов наших действий представители Ставки Г. Жуков и А. Василевский, командую­щие фронтами К. Рокоссовский и Н. Ватутин, а также командующие армиями, которым были известны планы высшего советского командования на летний период 1943 года. Например, командующий 6-й гвардейской армией генерал-лейтенант И. М. Чистяков, при штабе которого находился своеобразный корпункт нашей фронтовой газеты, потом рассказывал нам, журналистам:

— Всех тревожило одно: пойдут немцы в наступление сразу же после нашей артподготовки или нет? Это — главное. Но и другая мысль беспокоила: не ударили ли мы по пустому месту? Уже больше двух часов прошло со времени нашей артподготовки, а противник молчит, не наступает. Вдруг звонит по ВЧ генерал Ватутин и спрашивает меня: “По данным вашей разведки, немцы должны уже давно наступать”. Я молчу: ничего утешительного сказать ему не могу. А он продолжает:

— Не потратили ли мы несколько вагонов боеприпасов напрасно? Тогда, считай, влипли мы с тобой в историю…

Слова эти резанули по сердцу. Но в это самое мгновение послышался отдаленный гул моторов, и я с облегчением буквально закричал в трубку:

—Товарищ командующий, слышен гул моторов! Приближаются… враже­ские танки! Да вот и артиллерия его заговорила.

— Ясно. Желаю успехов! — ответил мне Николай Федорович и повесил трубку.

Лишь в 4 часа 30 минут, то есть с опозданием почти на 2 часа, а кое-где и позже, гитлеровцы, придя в себя, начали свою артподготовку. Она была хотя и ослабленной, но тоже ожесточенной. Вскоре в воздухе появилась и фашистская авиация. Загрохотало, загудело все вокруг. Вражеские войска начали осуществлять свое заранее спланированное наступление. И снова по всему фронту все покрылось сплошным грохотом орудий разных систем и калибров.

...Слева от нашего наблюдательного пункта мы с тревогой увидели, как, несмотря на героические действия советских воинов, вражеские танки прорвались сквозь сложные инженерные сооружения — рвы и завалы. Со страшным ревом они проутюжили и разрушили траншеи стрелковых подраз­делений и устремились в глубь нашей обороны. Тут же незамедлительно в дело вступили грозная советская артиллерия и минометы. Были приняты и другие меры, чтобы локализовать прорыв вражеских танков. Не легче было и справа. На позиции огневого взвода лейтенанта Фельдинова двигалось около двадцати вражеских машин. Наводчики обоих оставшихся в исправности орудий, красноармейцы Романов и Зайцев, выбрали себе по танку и, взяв их в перекрестье панорамы, выжидали наиболее удобного момента для выстрела.

Грохот боя перекрывал рев моторов. Казалось, еще несколько минут — и вражеские машины прорвутся в наш тыл. Но взводный почему-то молчал.

Видим, чувствуем: нервы артиллеристов напряжены до предела, а танки подходят все ближе. Триста метров, двести... Наконец лейтенант выдохнул:

— Огонь!

Мгновенно заработали оба орудия. Романов первым же снарядом угодил в моторную часть “тигра”, чуть повернувшегося боком, и он вспыхнул. Зайцев сразил “свой” со второго снаряда. Оба наводчика тут же перенесли огонь на другие цели, и через минуту Романов поджег второй танк, потом третий и четвертый... Зайцев тоже подбил вторую и третью машины. Сильный огонь вели и другие орудия, что стояли позади взвода. Уцелевшие танки сначала сбавили ход, а потом вовсе остановились, прикрываясь высоткой, заросшей кустарником.

В это время с фланга на огневой рубеж артиллеристов ринулась  немецкая пехота. У орудия остались только наводчики, остальные артиллеристы схва­тились за автоматы. Завязалась ожесточенная рукопашная схватка: выстрелы в упор, резкие удары прикладом. Кто лишился оружия, действовал саперной лопаткой, ножом, чем попало. А наводчики все это время не отрывались от панорам. И не зря: вражеские танкисты, увидев рукопашный бой на огневых позициях, снова устремились в атаку. Однако стрелять по пушкам они не могли — попали бы и по своим. Решили действовать гусеницами… Подтас­кивать снаряды, заряжать, наводить орудия на цель и стрелять пришлось одним наводчикам. Темп ведения огня, естественно, снизился, и вражеские машины подошли почти вплотную к огневым позициям. Зайцев поджег танк в тридцати метрах от своего орудия. Романов — чуть дальше. Через две-три минуты удалось подбить еще по танку.

В это время не выдержала рукопашной схватки и фашистская пехота. Так в один лишь день два советских орудийных расчета без прикрытия стрелков отбили атаку 20 танков и уничтожили немало вражеской пехоты. Одиннадцать бронированных машин остались на поле боя…

По одному из моих сообщений, посланных в редакцию, политуправление выпустило листовку. Она была посвящена подвигу гвардии старшего сержанта П. К. Воробьева. Её я храню по сей день как память о тех грозных событиях. В ней говорилось:

“К вечеру противник на небольшом участке сосредоточил большое число танков. Они осатанело устремились на окопы подразделения офицера Борискина. Часть их прорвалась за передний край.

Гвардии старший сержант Петр Воробьев поднял противотанковое ружье раненого бронебойщика и смело пополз вперед навстречу танкам. Выбрав удобную позицию, он почти в упор подбил две фашистские машины. Вблизи разорвался снаряд. Старшего сержанта контузило. Собрав остатки сил, Воробьев приподнялся на локте и, прижимая к груди противотанковую гранату, пополз навстречу третьему танку и взорвал его вместе с собой…”

В тяжелейших оборонительных боях под Обоянью, что севернее Белго­рода, в составе 6-й гвардейской армии отважно дрались с врагом части 309-й стрелковой дивизии. Против нее 9 июля противник бросил большую группу танков и пехоты. Но сибиряки прочно удерживали оборонительные рубежи. Фашистские хваленые “тигры” загорались не только от плотного огня артиллеристов, но и от метких выстрелов пэтээровцев, от бутылок с зажига­тельной смесью. Идущую за танками пехоту дружным огнем отсекали пуле­метчики. В тех боях отличился гвардии старшина Борис Махотин. Случилось так, что, прикрывая пулеметным огнем отход под натиском врага роты, он оказался отрезанным от своих. Борис не растерялся, осмотрелся и выбрал удобную позицию у оврага, по которому противник мог возобновить наступ­ление. Так и произошло. Через час в овраге начали скапливаться вражеские подразделения. Проявляя выдержку, он не стрелял, ждал удобного момента. И только когда овраг наполнился фашистами, отважный боец открыл внезапный огонь… Он выпустил 25 пулеметных лент и истребил около 300 гитлеровцев. За этот подвиг Борису Махотину было присвоено звание Героя Советского Союза.

В конечном счете, именно обояньский оборонительный рубеж стал для врага непреодолимым. Находясь на этом участке и видя, с каким героизмом сражались наши бойцы, мне удалось, что называется, по горячим следам произошедших событий написать статью “В боях за Обоянь”, которая была напечатана в газете “За честь Родины”.