8 Летопись... Т. 1. С. 92.

9 Там же. Т. 3. С. 200.

Виталий СЕРДЮК

ПРОЗРЕНИЯ ДОСТОЕВСКОГО

I

Не надо проводить никаких социологических опросов, вижу — тысячи людей, как и я, живут с неистребимой тоской и тревогой в душе. Постоянно ловлю себя на мысли, что живу не в родной стране, доброй и обжитой, а в чужой — холодной и равнодушной, злой и опасной. Люди, даже приличные на вид, не какие-нибудь бомжи, огрызаются на каждом шагу, в лучшем случае делают вид, что вежливы и внимательны. А в глазах — тоска и равнодушие. О чем они думают, погрузившись в себя? О спившемся или севшем на иглу сыне? О сошедшей с круга дочери? О больной жене или муже? О деньгах?.. Вот мерило всего — чести, совести, дружбы, брака, карьеры, мира и покоя в семье, здоровья и образования: деньги!

Никогда еще, кажется, человек не был так одинок. Отсюда, с одной стороны, бесчисленные самоубийства, с другой — желание примкнуть хоть к какой-нибудь партии или банде. И как тут не вспомнить Федора Михайловича Достоевского: “Когда изживалась нравственно-религиозная идея в нацио­наль­ности, то всегда наступала панически-трусливая потребность единения, с единственной целью “спасти животишки” — других целей гражданского единения тогда не бывает... Но “спасение животишек” есть самая бессильная и последняя идея из всех идей... Это уже начало конца…”

Жутковатый вывод. Но это про нас, про ту данность, до которой мы дошли.

Взгляд мой то и дело натыкается на тугие загривки накачанных парней. Вот один лениво обходит свой “мерс”. В каждом движении — высокомерие и равнодушие ко всему стороннему. То ли фирмач, то ли бандит — кто их сегодня разберет. Но и он, уверен, очень одинокий человек: там, в “деле”, которое он вершит вместе с подельниками, тоже надо быть начеку — обштопают, как пить дать, “братаны”.

А рядом сухонькая старушка, хотя стоит на “зебре”, никак не может перебраться на противоположную сторону улицы, ибо слева и справа на сума­сшедших скоростях летят почти лоб в лоб беспощадные автостервятники…

Захожу в редакцию газеты, где еще недавно, всего-то неделю назад, работал мой знакомый журналист. Работал! Сегодня прочитал некролог. Вот его стол. Он пуст, ни единой бумажки, а потому скучен, как бывает скучно осеннее поле. За другим столом — чернявая девица, из новеньких. Лет двадцати пяти. Я как-то уже видел ее здесь, но не знаю ни имени, ни фамилии. Гоняет по экрану компьютера какие-то тексты.

Здороваюсь и спрашиваю:

— Что случилось с Юрием Ивановичем?

Девица не удостаивает меня даже взглядом.

— Не знаю.

— Сердце?

Пожимает плечами. Все ясно: Юрий Иванович, коллега ее, ей неинтересен. Был, мол, теперь вот нет, мало ли людей умирает, не нажалеешься. Да и что ей, в самом деле? — молода, приобщается вот к четвертой власти, накропала заметку — получи рубль. Это главное.

А мысль моя невольно забегает вперед, и я почти зримо представляю, как равнодушно будет она и впредь прикасаться к чужому горю, к беде, горячей, но чужой, а потому вымученно, без сердца, попытается рассказать о них читателю, нагоняя строчки, чтобы не рубль заплатили, а два или лучше три.

Холодная страна, холодные люди. Как, оказывается, легко выстудить души, посеять неприязнь, отчуждение, ненависть, вражду. А Федор Иванович еще восклицал чуть ли не с восторгом:

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые.

Минуты-то, может, и интересны. А когда из них складываются годы и годы... Когда видишь — гибнет страна твоя, деградирует народ, вымирает? Избави бы нас Бог от такой блаженности! Нет, не избавил — погрязли в грехах.

Что и говорить, на долю русского народа выпал, наверное, самый тяжкий исторический жребий. Вспомним: татаро-монгольское иго, бесчисленные бунты и войны, Смута, крепостное право, петровские реформы, две мировые войны, революции, братоубийственная гражданская, финская, бесконечные репрессии и притеснения, тотальное истребление крестьянства и интеллек­туальной элиты... Несть числа жертвам, материальному и духовному урону. И вот вновь — смена политического строя, разнузданность жизни, вытапты­вание красоты и нравственности, бесправие простых людей при видимой абсолютной свободе, полнейший распад общества на группы, группки, партии, кланы. И если есть приметы объединения, то только криминальных братств и дельцов всех мастей. И слово “народ” как-то уже вроде и неприлично произносить...

Центр города. Захожу в литературный сквер, чтобы поздороваться с поэтами Николаем Майоровым и Алексеем Лебедевым. Нет, сами-то они давно остались там, на Великой Отечественной, а тут — их бюсты, которые удалось поставить еще в советское время. Помню, долго я был одержим безумной, как мне казалось, идеей — поставить в городе скульптурные изображения этих талантливых ребят, сложивших свои молодые головы за  Отечество. И был безмерно рад, что комсомол и молодежь подхватили идею, откликнулись душой и рублем: деньги зарабатывали в колхозах, на студен­ческих стройках, творческих вечерах или просто собирали — кто сколько может. Есть же моменты, когда рубль становится не презренным, а желанным, созидательным. И — родились эти бюсты. Не полководцам, а солдатам, поэтам, бесконечно любившим Россию. Один — бронзовый, другой — гранитный.

Вот сейчас подойду и скажу им: “Здравствуйте, дорогие!”. Листва деревьев еще скрывает их...

И тут — как плевок в лицо: на скуле Николая то ли след от помидора, то ли от выплеска пива. И сразу вспомнилось, как пару лет назад чья-то такая же сволочная рука испоганила лики поэтов масляной краской. Откуда эта зоологическая бездумность, варварство? И сейчас вот…

Но в тот час я не знал еще, что через несколько дней бюст Майорова и вообще исчезнет. А как же — бронза, можно продать. Сейчас ведь все на продажу. И как ни отгонял тогда от себя, не мог отделаться от видения: свиные рыла хохочут, распиливая в каком-нибудь сараюге светлую голову поэта. Ножовкой…

Мы были высоки, русоволосы.

Вы в книгах прочитаете, как миф,

О людях, что ушли не долюбив,

Не докурив последней папиросы.

Ушли! Навсегда! Давая жизнь другим, в том числе и будущим поколе­ниям, а значит, и этим вот подонкам с ножовкой.

У меня даже и вопроса не возникает: “Читали ли эти выродки стихи Майорова?” Ну пусть не читали, не прониклись его высоким человеческим достоинством, но ведь, наверное, ходили в школу, их там чему-то учили. Учили, конечно, да вот не сумели объяснить, что такое человек, что за создание такое, для чего он рождается на свет Божий.

Вновь и вновь вижу бронзовую голову поэта под безжалостными зубьями пилы, и на меня наваливается обида, черная злоба, ненависть — все вместе. Застит глаза.

И вдруг будто кто свыше сказал: “А ты пожалей их, тех неразумных”.

Пожалеть?

Однако сомнение уже посеяно... Как-то сразу увиделась объемно вся наша сегодняшняя жизнь, со всеми ее бедами и неурядицами, с великими страданиями человеков: безработица, голодные и беспризорные дети, повальное пьянство, наркомания, большое и малое воровство, грабежи, убийства, насилие, заброшенность человека, безразличие к его судьбе, а часто и потеря дома, семьи, и как следствие — отчаяние, утрата нравственных скрепов, желание влезть в петлю… или, в крайнем случае, на столб, чтобы срезать кусок, а лучше километр, электропровода. А тут бронзовая голова какого-то мужика, да еще без присмотра.

Пожалеть?!

Если вдуматься, то и надо жалеть: они же, эти воры и убийцы, сами себе уготовили тяжкую судьбу, безысходную, страдальческую, ибо Он все видит, и ничто не проходит бесследно; рано или поздно, но каждому из них аукнется — одного посадят в тюрьму, другой сляжет с неизлечимым недугом, а кого-то подстерегут нож или пуля. Как же не жалеть-то? А могли ведь быть хорошими людьми, но, как говорил Федор Михайлович: “...надо всем стояло убеждение, преобразившееся для него в аксиому: “Деньгами всё куплю, всякую почесть, всякую доблесть, всякого подкуплю и от всего откуплюсь”…”