Мишка устал, отер лоб салфеткой, приподнял бокал, черные насмешливые глаза заплясали в бликах света, преломляющегося в шампанском.
— Оп-ля! — Мишка опрокинул бокал, рухнул на стул, прижал ближайшую даму, с лицом невинным, изумленным, будто всегда свидетельствующим: «Фи! Я?.. Не такая! Упаси бог! Меня с кем-то перепутали».
— Шурфик, — пропели красиво очерченные губы, — купи мне шарфик!
Мишка запустил пятерню в густые волосы соседки, потрепал женщину, как пуделя или пса редкой, вожделенной породы:
— Симптомчик ты мой! А молвят шептуны, теперь вас греют издалеча, с британских островов?
Девица потянулась к бананам, Мишка поспешил с помощью, в секунду точными резкими движениями очистил спелый плод.
Застолье шумело, умел Мишка раскачать самых сумеречных: двое из автосервиса с противоположного конца стола, оповестившие о неприятностях с властями и весь вечер пившие мрачно и отринуто от общего веселья, растаяли; вокруг изумлялись: чего печалиться? Кого не заметали? У кого не возникали неприятности? Но отсидки избегали почти все и всегда, а из присутствующих никто не разу не привлекался. Мишка Шурф поднялся, обошел стол, обнял за плечи красавцев, жестянщика и маляра, слегка стукнул головами.
— Братья во Христе! Гоните печали! Не то измочалят! Покажите мне неберущего, и я удалюся в монастырь, упрячусь в келье до смертного часа. Мишка мгновенно посерьезнел, шепнул на ухо жестянщику.
— У вас какой район? — услыхав ответ, полыхнул довольством, будто выиграл в лотерею «Волгу» или срубил на ипподроме самый сладкий заезд. Хо! Известный райончик!!
Автосервисники впрямь расцвели на глазах: все знали, Мишка Шурф только прикидывался балаболом, но концы имел будь-будь и при доброте характера и неплохой обеспеченности, нередко выручал за так или прицеливаясь в далекое будущее.
По дороге к своему месту, Мишка навестил оркестр, отслюнил зеленую бумажку, приказал три раза сбацать «Ах, Одесса, ты знала много горя!». Оседлав стул, Мишка Шурф по-хозяйски оглядел стол, пальцем поманил официанта, нашептал про свечи, про десерт для избранных: арбуз с коньяком, чернослив в подлинных, ручного сбивания, сливках и запихнул в халдейский кармашек расчетную сумму, зная точно, что отблагодарил по-царски.
Стол вскипел свежим шампанским, взрывами смеха, зашуршал наклонами тел в струящихся, переливающихся платьях. Соседка Шурфа положила руку Мишке на колено:
— Может, отзвонить Фердуевой? Затаилась?!
— Дверь обустраивает! Фердуха баба мозговитая, жадная, ей без крепостного вала нельзя. Боится, выпотрошат, и то сказать, есть чего умыкнуть. — Мишка Шурф похоже сообразил, что ляпнул лишнее и сосредоточенно принялся за чернослив.
Соседка уточнила:
— А правда упакована?
— Брехня! — отрезал Шурф и обдал холодом глуповатую соседку с яркими синими глазами.
Оркестр закончил отработку Мишкиных воздаяний, певец-руководитель оглядел зал и взмахом руки, тпрукая по-детски пухлыми губами, продудел отбой и сборы. Мишка Шурф выскользнул в холл, набрал номер Фердуевой, и по тому, как он молчал, без тени ухмылки кивал, сосредоточенно постукивая по диску костяшкой указательного, можно было решить, что загулявший допризывник докладывается грозному отцу.
Дурасников заглянул в кабинет Филиппа Лукича, толстопузого карлика с непомерно большой головой, янтарными глазенками под клочковатыми бровями и широким носом-башмаком; вообще Филипп Лукич напоминал более всего разом побелевшего негра, и волосы его рыжие курчавились над проплешинами мелким бесом. Дурасников зашел покалякать про меры воздействия на Апраксина, вернее обсудить, какие есть в арсенале, а также обговорить: может рано еще стращать? Филипп знал толк в сроках, имел опыт укрощения строптивых и шумных, и карательный нюх.
Филипп сыпал необязательными откровениями, и Дурасников, не слушая, поддакивал. Филипп иногда мог потрясти осведомленностью в делах собеседника, и тогда зампред подогревал себя в уверенности: «Гнать взашей Кольку Шоколадова! Стучит, гаденыш!» Но Филипп, будто читая мысли Дурасникова, давал задний ход, приоткрывал секреты утечки компромата, и зампред убеждался: зря взъярился на Шоколадова, водитель не виновен.
— Ты насчет вчерашнего звонка? — Филипп молитвенно сложил руки на животе и крутил большими пальцами, напоминающими краснофиолетовые сардельки.
Дурасников кивнул, говорить не хотел, лишнее: черт его знает, что у него в кабинете за чудеса упрятаны? Филиппа боялись, знали его умение наносить удары редкие, но смертельные. Филипп, в отличие от Дурасникова, озабоченного важностью многотрудных дел, играл роль весельчака.
Он свел сардельки больших пальцев вместе и уткнул оба пальца в необъятный нос. Кормился Филипп в дурасниковских продмагах, но умудрялся держать дистанцию и давал понять Дурасникову, что это он, Филипп, делает зампреду одолжение, отовариваясь у его дворовых и присных, но, если захочет, найдет себе другого благодетеля вмиг, а вот Дурасникову Филиппа никто не заменит. Филипп источал запах власти, безумия, жестокости, притом что ничего такого явно за ним не водилось.
— Разные имеются меры… — янтарные глазки сыпанули искрами восторга, будто хозяин мысленно перебирал меры и охвачен приятным возбуждением от их обилия и действенности. — Попасут объект мои ребята, в вытрезвитель пригласят…
— А если не пьет? — Дурасников оглянулся на дверь, окатило дрожью, укорил себя в трусости: чего-чего, но приложить ухо к двери Филиппа никто не посмеет.
Филипп масляно улыбнулся, глянул на Дурасникова, как на несмышленыша:
— Раззи важно пьет-не пьет? Важно, что забрали.
— Бить станете? — испуг Дурасникова был неподдельным.
— Упаси Бог! — Филипп даже огорчился. — Ни-ни, заберем, составим чинно-мирно документики и выпустим в лучшем виде.
— И что? — не утерпел Дурасников.
— А через пару месяцев еще раз заберем и еще раз составим, а через месяц или два третий раз подоспеем, а там, глядишь, по совокупности попаданий в вытрезвитель, отправим в лечебно-трудовой профилакторий. На год… если случай тяжелый — на два.
Дурасников присмирел: страшно получалось, без битья, без насилия можно человека, к тому же непьющего, упрятать на годы.
— А врачи? Врачи-то при обследовании увидят — непьющий.
Филипп аж привскочил от неосведомленности Дурасникова.
— Алкаши, брат, разные водятся, и белолицые, и кровь с молоком. От богатыря не отличишь. Врачам, что главное? Бумаги! Кто станет ковырять, да и зачем. Своих по горло. Факты, брат, упрямая вещь, за год три раза в вытрезвителе побывать не шутка. Возьмем к примеру тебя, человека, пьющего в меру, — Филипп ласково рассматривал Дурасникова, — если мои орлы тебя раза три сопроводят почивать на белых да казенных простынях, любой врач не усомнится — вот он, клиент. Ты что ж думаешь, только красноносые, да с синюшными мешками, аж до колен отвисающими, освежаются? — Филипп замолчал, дотронулся до календаря, будто советовался с канцелярской штуковиной, разные меры в наличии, но… до поры, не вижу оснований. Подумаешь, трепанул на сборище полумертвых. Старики любят погундеть, да ленивы, да слабы, да недвижны, им ли тебя корчевать? Тут бульдог нужен, чтоб хватанул — ножом зубы не разожмешь. Если твой правдивец таковский, другое дело. Словом, побачимо, — Филипп откинулся на спинку стула. — У моей снохи мать слегла, уважает красную икорку, пособи.
— Не вопрос, — выдавил из себя Дурасников и покинул кабинет.
И опять просьба об икре предстала поощрением Дурасникову из уст Филиппа.
Церковным перезвоном ожил звонок. Фердуева открыла мастеру-попечителю стальных полос им же обласканную входную дверь и прошествовала в спальню завершать туалет. Заботы громоздились, как торосы при таянии льдов. Хозяйство Фердуевой требовало неустанных хлопот и твердости, умения нравиться, умения подмазывать и умения вызывать страх, и все эти умения надлежало использовать ко времени, быстро сменяя одно другим. Сомнений, в одежды коих часто рядится боязнь, Фердуева не испытывала, но сомнения-прикидки, сомнения выбора пути посещали хозяйку квартиры с непроницаемой дверью, роились под жесткогривыми волосами вороной масти; в миг принятия окончательного решения Фердуева обыкновенно раскрывала пудренницу и вглядывалась в отражение, будто зазеркальный двойник подсказывал ей единственно верный ход, приносящий скорый результат при незначительном риске.