Не в силах открыть слепленный застывшей пеной рот, он жестами показал, что собирается лишь смочить губы и попробовал сделать это. Но уже через минуту его, всем телом припавшего к земле и со страстной жадностью, словно саму жизнь, ее свежесть и могущество впитывающего студеную воду, пришлось силой отрывать от жизнерадостно журчащего ручейка.

А еще некоторое время спустя Армен, сделав несколько шагов, внезапно почувствовал невыносимую, ноющую тяжесть в ногах и присел, попросив товарищей, которых столь легкомысленно ослушался, оставить его, пообещав, что с наступлением сумерек сам доберется до постов. Но когда позвали, и он с трудом разомкнул отяжелевшие веки, то понял, что силы окончательно покидают его, и жизнь, быть может, уже наполовину вышла из него.

— Уходите, — механически настаивал он, впрочем, сам не веря своим словам. — Ночью сам доберусь!

Вдруг как-то стремительно закружились в глазах кроны гигантских деревьев, и слабый дневной свет, тоненькой струйкой пробивающийся сквозь пышную листву, исчез.

Как-то смутно и далеко снилась мать, которая скончалась ровно месяц назад… Тут он почувствовал чье-то легкое и заботливое прикосновение. «Мама!» — прошептал раненый и попытался открыть глаза, но не смог. Он уже не слышал, как товарищи звали его.

Раненый впадал в безмятежное состояние, которое бывает, наверное, только тогда, когда вплотную подходишь к последней черте, целиком и безропотно отдаваясь накатившему ощущению полной, страшной свободы. Весь мир, казалось, медленно отворачивался, а ему совершенно не хотелось сопротивляться, даже попытаться удержать его. Он чувствовал себя лишним, отчужденным, стертым. Даже о самых близких, родных людях думать не было сил. Они, и это было ужасно, казались чужими и нереальными… Замолкло и внутреннее "я".

Согнутые и сгорбленные под грузом автоматов — своих и погибших друзей, под тяжестью его тела и набухшей от крови куртки, изнуренные от преодоленных восьми — десяти километров горного ландшафта товарищи тащили раненого… В военно-полевом госпитале врачи обнимали Армена как родного, а медсестры ни разу не отказали в воде, которую он просил чуть ли не каждые пять минут…

Жизнь, лучезарная и радостная, медленно, но властно возвращалась, наполняя собою каждую клетку.

1993 год

— Вот уже целый час мы говорим о войне, но меня так и подмывает спросить: а все-таки, что такое война?

Карен, боец отряда самообороны, устало посмотрел на молодого развязного журналиста, который был на позициях впервые, а потому донимал его всевозможными вопросами.

— Можно по-разному определять войну, — не сразу начал Карен, старательно набивая табаком самодельный бумажный патрон. — Ну, к примеру, это — грохот разрывов, шум моторов, боль, крики, страх и, наконец, смерть, вечно крадущаяся по пятам и выбирающая подходящий момент для того, чтобы выхватить тебя из жизни… Но все это, пожалуй, лишь атрибутика войны, а сама смерть — наемный служака и временная приспешница войны… О войне я думаю как о реальном существе и давно пытаюсь понять, а вернее, разоблачить это «существо»… Знаешь, на передовой и философом немудрено стать.

Карен взял уголек из тлеющего костра, зажег им папиросу и глубоко затянулся.

Почти треть папиросы вмиг превратилась в пепел.

— Недавно сон такой странный приснился, как раз в ночь перед боем. Снилась незнакомая, мрачная местность. Кругом — тишина, вернее, какая-то приглушенность, словно после близкого разрыва артиллерийского снаряда. В небе абсолютно нет никакого движения — ни птиц, ни бабочек, ни других насекомых. Кажется, все вокруг вымерло.

Затаив дыхание, слежу из окопа за пригорком напротив. Оттуда должен появиться воображаемый противник. Палец застыл на курке автомата, мышцы напряглись, какой-то липкий страх, хотя трусом себя не считаю, постепенно овладевает мною. Конечно, понимаю, что все происходит во сне, однако это не успокаивает меня, наоборот, внушает, что враг, созданный во сне моей фантазией, будет необычен, чудовищен.

И вот, наконец, появляется он… Тощий, с хлипкими, словно плети, безвольно свисающимися руками. Спускался он вяло и рассеянно-задумчиво по склону холма — совсем не страшный, и даже вызывал жалость нелепым видом своим. С застывшим, словно у слепца взглядом, брел он прямо на меня, ворча что-то себе под нос. Тут я не выдержал, встал во весь рост и расхохотался.

— Эй, раззява, прибавь-ка ходу! — крикнул я, в шутку целясь в человечка.

Человечек вздрогнул от неожиданности, опешил, но, опомнившись, вдруг резко оживился, скривил губы в злорадной улыбке и, вытянув перед собой руки, готовый схватить все, что попадется на пути, пошел на меня скорым шагом.

К глубокому моему изумлению он увеличивался с каждым шагом, заслоняя собою горизонт, а когда приблизился вплотную (в это время я словно пригвожденный застыл на месте с онемевшим пальцем на курке), то с ужасом увидел перед собой не человека, а лишь частицу его — желудок, правда, громадных размеров…

Я полетел — сначала вверх, потом куда-то в бездну, в темноту, и не сразу понял, что нахожусь внутри этого Существа. В кромешной тьме бегали такие же, но крошечные желудочки на тоненьких ножках, с крохотными автоматами в руках — приспешники и слуги Существа. Наскакивая в темноте друг на друга (я наблюдал все это как хозяин сна, видел себя как бы со стороны, сам оставаясь незамеченным для других), существа эти кричали: «Где он, где этот фраер с ружьем?!» И вот, с омерзением почувствовав чье-то липкое прикосновение, за которым на вздохе облегчения последовал удовлетворенный, злорадный возглас: «Вот он! Я нашел, я поймал его!» — я открыл глаза, и пробуждение вырвало меня из тьмы…

Карен затянулся и, выпустив из себя дым, задумчиво посмотрел вдаль. За холмами приглушенно грохотала канонада. Тоненькие блики-змейки от разрывов рассекали холодное и безучастное небо…

— Если бы я сразу догадался, с кем имею дело, то, бросив автомат, бежал бы куда глаза глядят. Убежал бы еще тогда, когда Существо только-только показалось из-за пригорка, было маленьким и хилым, не успело раздуться до невероятных размеров…

Но было уже поздно: оно почуяло, увидело человека с ружьем, беспечного и самоуверенного, и это взбудоражило его… А существо это и есть Война, в которую мы вовлечены вопреки воли своей, и конца которой так страстно ждем. Но пока в руках у людей автоматы, они — слабее войны…

— Однако причем тут этот странный желудок?.. — спросил журналист.

— Вот и я до сих пор пытаюсь понять это… Быть может, полуголодное состояние и язва, последние дни не раз напоминавшая о себе, воспалили мое воображение?.. А впрочем, если война — явление противное человеческому разуму и душе, то не желудок ли в таком случае, вечно голодный и ненасытный, не эта ли прорва движет войной, являясь скрытым ее мотором?.. Кто знает?..

Давно уже пора отдыхать. Уложив, словно ребенка, автомат, Карен ложится рядом.

Он спит лишь одним глазом… ранним утром — в бой. 1993 год Дед Аршак С утра, как обычно, дед Аршак возился на пасеке. Приближалась роевая пора — пчелы нуждались в особом уходе и, сами не зная покоя и суетясь, доставляли старику много хлопот. Ни свет ни заря выходил он из дому, а возвращался только с наступлением сумерек. Его, кажется, нисколько не волновало то, что в околице давно уже бушевала война…

Стоял жаркий полдень. Старик уже подносил специальную емкость к ветке акации, чтобы стряхнуть с нее привившийся пчелиный рой, как сзади донесся до него сдавленный женский крик:

— Аршак-даи [1], скорее бросай все — азербайджанцы в село ворвались.., все ушли, только мы остались!..

Заупрямился по-старчески дед: не хотелось ему вот так — разом бросать все, накопленное и выстраданное годами, оставить на произвол судьбы единственных утешителей одиноких дней угасающей своей жизни. Уж, больно сроднился дед Аршак с пчелами за последние восемь лет — с тех пор, как старушка его, почти полвека делившая с ним все горести и радости жизни, ушла навсегда, оставив ему одному этот мир…