— Не трусь, Веня! В обиду не дадим. У кусачек зубы выдергивают.

Свадебное шествие с песней, свистом и залихватским пиликаньем гармошки выкатилось из-за барака на дорогу. Пьяные нарядились в шубы, вывернутые шерстью наружу, измазали лица сажей. Кривляясь и повизгивая, женщины били мутовками в печные заслонки, в худые ведра. На голове невесты подвенечные цветы, через плечо жениха яркая лента.

— Айда с нами, поцелуемся! — кричала хмельная женщина, размахивая ухватом.

Ощупывая цепким взглядом ряженых, Юрий узнал среди них Рэма Солнцева.

— Рэм, иди сюда!

С чувством, близким к испугу, смотрел Иванов, как Юрий сорвал овчину с плеча парня, вытер ею сажу с его лица.

— Гуляй без пещерной шкуры!

— А-а, это вы, Юрий Денисович?! — сказал Рэм, внезапно трезвея. — Пойдемте в барак, в гости ко мне. В комнате хорошо, чисто. Юлька была, прибрала. А этот-то… — Рэм не досказал: Юрий схватил его под руку, увел за угол.

Отодвинув вправо горы, налево — степи, Волга вольготно катила воды к югу. Гулял низовой ветер, дыбя косматые волны. Пыльным прахом дымились разъезженные дороги за рекой. Тревожные скитались в небесной пустоши облака.

На закате ветер затих. Горькое дыхание степной полыни заглохло в прибрежном лесу, запахи цветущих яблонь натекали из ближнего сада. На реке угасали рябые волны.

Рабочие и геологи ушли со стана. Юля лежала на песке у палатки, подперев руками подбородок, смотрела на реку. Долго сгорал в тишине закат по-над Волгой, играли на воде изменчивые краски — вначале оранжевые, потом фиолетовые, а когда солнце перевалило за волнистую гряду правобережья, река оделась в строгую стальную синеву. Крутолобый каменистый утес кинул густую сумрачную тень на омут.

Бывало, девочкой подолгу с безотчетной тревогой смотрела Юля в этот темный глаз омута. Держась за жилистую руку вяза, она с замиранием сердца опускала ноги в холодную, дегтярной черноты воду, потом торопливо карабкалась по меловой хребтине. Набрав полный подол гальки, несколько раз замахивалась, чтобы кинуть в омут, но что-то удерживало ее. Из этого омута и вынырнул однажды желтоголовый мальчишка. Она вскрикнула, присела. Галька посыпалась из подола. Это был Юрка. Так познакомились. Первое время Юля не понимала, почему он в перемены подкрадывался к ней, дергал за косички и иногда стегал веткой клена по ногам до тех пор, пока она не приседала, прикрыв подолом ноги. Позже догадалась: нравится она ему. Несколько лет жила этим веселым сознанием: нравится! На ее счастье, та грустная правда, до которой доходят люди иногда слишком поздно, открылась перед ней, когда ей сравнялось семнадцать лет: не сошлись они с Юрием характерами… Юля гордилась фамильной особенностью своего характера — умением иронизировать над всем решительно.

Юрий же пугал ее прямолинейностью, напористостью. Слишком широко, жадно и благосклонно, почти с дикарской радостью принимал он жизнь…

Однажды до голубых потемок бродили по берегу Волги, потом сели на песок: она — вытянув ноги, он — обхватив руками свои колени и положив на них подбородок. Чем горячее говорила Юля о своей дороге к счастью — незнакомые города, новые люди, скитания по степям страны, — тем выше поднималась его рыжеватая бровь да резче становился профиль медальной чеканки.

— Милая Осень, я ждал тебя долго! Отсюда мы вернемся в наш дом. Старики все знают. Одобряют.

— Я боюсь тебя. Я умру от гордости, если обманусь в тебе. Я не могла бы жить с твоей матерью. Ну что я поделаю с собой: многое старомодным кажется мне в вашей семье. А я-то избалованная, я своевольная. Ну вставай, не хмурься. Подумай сам: не слишком ли это просто — взяться рука за руку, повалиться в ноги родителям — благословите! Я не хочу привычного. Я хочу отодвинуть развязку. Любовь не терпит привычного. — Юля вскочила и побежала по мокрому песку. — А ну, догоняй!

Юрий перерезал ей путь, бегал шальной, петляя вокруг, загоняя ее в кусты краснотала. И когда она ослабела, поднял на руки, понес в лес. Она вцепилась в его волосы. Над головой сомкнулись ветки осокоря, трещал под ногами ежевичник. Бережно опрокинул Юлию на песок.

Рывком она высвободила рот из-под его горячих, сухих губ.

— Осень… я ж люблю! Дурочка…

Юля метко кинула в его глаза горсть песку.

Юрий шел к реке, как бы ощупывая воздух. Юля стояла у ветлы, бурно дыша, пока он промывал глаза.

— Я плохо вижу. Ты проводишь меня домой, Осень. Я тебя немного побью, а потом пожалею. Хорошо? Только не крутись, а?

— Я не зайду к вам… Ты задушил то немногое, что у меня было к тебе… Не забывайся, я — Солнцева Юлия!

— Отстань. Я один пойду. Не получится из меня кавалер-угодник, адъютантик при вашей светлости, дочке секретаря горкома. Хотел сделать человека из дикой самовольницы, ты не хочешь. Черт с тобей!

Она брела позади, обмеривала взглядом его широкую спину, облитую белой соколкой, и все глубже утверждалась в правильности своего решения. А ведь чуть было не поддалась… И ей становилось страшно при одной мысли расстаться с вольной, беззаботной жизнью, девчонками и мальчишками своего круга, которые угождали ей, с этой свободой — куда хочешь, туда поезжай! — и поселиться в деревянном домике, в большой семье чужих, строгих и непонятных людей. Тяжело было бы с ними. Не напрасно она что-то стеснялась показываться с Юрием среди знакомых мальчишек и девчонок. Если он любит, будет ждать, авось станет покладистее. С чего это взяли, право, что мужчина назначает срок. Возмутительно! Пусть другие живут старинкой, она, Юлия Солнцева, презирает девичью уступчивость, она сама скажет, когда придет пора сложить крылья и падать на землю.

И все же она чувствовала себя несчастной.

Дома спросила отца, может ли семнадцатилетняя гордая, любящая свободу, жаждущая повидать мир девушка связать себя семьей?

Тут-то отец рассказал ей о своем прошлом, раскрыл тайну ее сиротства.

Каменщик в молодости любил и был счастлив. Были у него дочь Юлия и сын Рэм. Мать их, юная, неуравновешенная, гордая, казалось, навеки была привязана к семье. Но в голодный тифозный год как-то надломилось их счастье: фанатически увлеклась сектантской верой, забросила детей. А потом бежала в Астрахань с обрусевшим персом, оставив Тихону четырехлетнюю Юльку и двухлетнего Рэма. Молча перенес все это отец. Днем работал, вечерами учился. По воскресеньям брал ребятишек из детского сада, наряжал получше и катал в коляске на берегу Волги, под окнами барака. Мать высылала алименты. Это было необычно и даже смешно. Но отец гордо, скрывая за шутками уязвленное самолюбие, переносил свое горе. Счастье пришло к нему уже после смерти жены: женился на красивой певице. Однако дети не поладили с Лелей. Первым ушел Рэм, дав волю своему тяжелому своенравию. Он невежливо раскланялся с новоявленной Тоти Даль Монте: «Гусыня, шипи в своем гнезде!»

— Да, есть в тебе и в брате твоем многое от матери… Жизнь твоя, Юлька, на переломе, самые непоправимые ошибки делаются в семнадцать лет. Последующие годы уходят на раскаяние, на выпутывание из тенет жизни или на углубление ошибок, на примирение с несчастьем.

Юля призналась: прояви Юрий еще чуточку настойчивости, и она «пошла бы на все! А там хоть головой в омут». Побагровел апоплексический затылок отца. «К уголовной ответственности мерзавца!» Юля отскочила от него, прилипла спиной к стене: «Сделаете, я утоплюсь!.. Или убегу с пьяным грузчиком!» Отец пошатнулся и грузно осел на стул. Мокрыми от слез губами целовала его глаза.

— Как скажете, так и сделаю.

— Уезжай из города.

Положила в чемоданчик платья, конспекты, похвальную грамоту об окончании восьми классов и отправилась на пристань. У крупновского сада остановилась, сквозь густую листву увидела Юрия. Их разделяла каменная стена по пояс высотой. Юрий навалился грудью на стену. Глаза его были чисты, но неприветливы и холодноваты.

— Проводить? — спросил он спокойным голосом.

Юля вскинула глаза, минуту смотрела, как ползают тени листвы по его лицу.