Оставалась еще одна проблема. Луи чувствовал, как давит на него жилище, ограниченное сверху грудной клеткой, снизу - тазом, а спереди брюшной перегородкой. Разумеется, он занял место, освобожденное Селиной, оттолкнул подальше печень, отодвинул в сторону нависавший над ним пищеварительный тракт, утоптал кишки, постоянно вторгавшиеся на чужую территорию, норовя поймать его в свои кольца, - все равно пространства не хватало. Он передвигался в своем помещении без особых помех, но размять ноги, не говоря уже об утренней пробежке, было невозможно. На такой крохотной площади ему никогда не удастся завести мебель или библиотеку даже если книги будут размером с конфетти. Это его удручало. Конечно, он уже накопил столько премудрости, что мог бы пережевывать ее до бесконечности, но познание состоит из новых побед, а не из старой жвачки. И что станет он делать без ручки с бумагой, без возможности сообщаться с третьими лицами?

Пуповину он уже не таскал с собой: перекусил ее и тщательно свернул. У него выросли настоящие клыки и коренные зубы - ведь он развивался так быстро! Итак, питался он прямо на дому: в обеденные часы прикладывал плаценту к слизистой оболочке матки, пронизанной кровеносными сосудами, и мембрана, как губка, вбирала в себя питательные вещества. Последние затем затвердевали бугорками и выступами, которые он снимал, словно ежевику или смородину в саду. Когда же ему хотелось более разнообразной пищи, он приникал к ее источнику, пользуясь изобретенным Селиной способом. В стенке материнского желудка он проделал крошечную дырочку и втягивал в себя, как выпивают яйцо, продукты, усвоенные мамулей. Ему чрезвычайно нравилась фасоль в масле, свежий шпинат в сметане, рыба в соусе или фаршированная о, дивное жаркое из тунца с капелькой острого карри, - фруктовые салаты с клубникой и лесной малиной, переложенной листиками мяты, черничное варенье, липовый мед и пирожки из дрожжевого теста. И как приятно было запить все это стаканчиком хорошего вина - лучше всего черным эльзасским пино, розовым туренским, бургундским или ронским всех сортов (к его великому сожалению, бордо слишком тяжело ложилось на желудок - после этого вина он чувствовал себя развалиной). Увы, с тех пор как мамуля постилась, желудок ее источал лишь ужасающе горький сок, и Луи пришлось отказаться от этих гастрономических вылазок.

Зато ему удалось соорудить при помощи обрывков плаценты нечто вроде соломинки, которую он подсоединил к груди Мадлен, проникнув в молочную железу. Поскольку было бы очень жалко потерять эту восхитительную теплую жидкость, он сосал ее, так сказать, изнутри. Как хорошо было у мамули кров над головой и обильный стол, горячая вода на всех этажах! Однако вследствие голодовки Мадлен молоко также иссякло, и в один прекрасный день Луи явственно увидел перед собой страшный признак оскудения. Что ж, если мамуля решилась умереть от недостатка пиши, он начнет пожирать ее, пока не обглодает все косточки дочиста. Каждый вечер, с целью избежать неожиданного нападения, Луи привязывал себя ко всем выступам, наподобие того, как пассажир самолета застегивает привязной ремень. Он обматывался нитями и волокнами, словно куколка бабочки, - если врачи попытаются сыграть с ним дурную шутку, применив, например, анестезию, им придется взрезать живот матери, разорвать ей внутренности и кишки. Она была его заложницей и имела право на жизнь лишь до тех пор, пока он существовал в ней.

Поскольку Мадлен попусту занимала койку, больницу ей пришлось оставить. Пусть возвращается, если малыш надумает родиться. Дома она сделала попытку расквитаться с сыном, подвергнув его истязанию пылесосом: приложила насадку к правому боку, включила машину, и ребенка резко проволокло в эту сторону. Затем она стала водить присоской по животу, отчего малыш завертелся кругами, словно железная стружка под воздействием магнита. Возмездие последовало почти сразу: Луи ухитрился поймать тонкую кишку матери и скрутил с такой яростью, что Мадлен лишилась чувств. Но она не отступила: больше всего ей хотелось привязать сына к электрическому стулу и утихомирить навсегда хорошим разрядом тока; она поклялась себе, что когда-нибудь расправится с ним, раздавит этого скорпиона, прорывшего в ней свою нору.

Соседям и друзьям она, чтобы сохранить лицо, говорила: "В яслях совершенно нет мест, пусть пока побудет у меня". Никто ей не верил видеокассета с записью неудавшихся родов, хоть и принадлежала доктору Фонтану, уже разошлась в пиратских копиях, а в бульварной прессе появились желчные статьи об отказе Луи родиться. Мадлен только что исполнилось девятнадцать лет, но ей даже в голову не пришло праздновать день рождения. Освальд обращался с ней бережно и по-прежнему защищал от родителей - а те, не ограничиваясь нотациями, угрожали теперь удвоить сумму ее долга, дабы покарать за неумение произвести на свет ребенка так, как это делают все. Освальда тоже раздражала неуступчивость Луи - дочь у него была, но он хотел сына. Каждое утро, встав на четвереньки перед животом Мадлен, он увещевал малыша, приказывая немедленно выйти наружу. Луи не удостаивал его ответом. Мать - это еще куда ни шло, польза от нее есть, ибо она вас вынашивает и укрывает в своем чреве, Но отец? Какие права могут быть у нескольких капель семени, извергнутых наудачу? Единственный, с кем следовало считаться, был доктор Фонтан - от него нужно было спасаться, как от чумы. Впрочем, Мадлен уже не могла обратиться к нему. Администрация больницы уволила гинеколога за серьезный проступок и злоупотребление доверием. Медицинская коллегия временно отозвала его врачебную лицензию, готовясь вынести на сей счет специальное постановление. Кабинет ему пришлось закрыть, и он брался за любую работу, поскольку влез в долги. Коллеги осыпали его насмешками или обдавали холодом; сверх того, потерпев крах на профессиональном поприще, он вынужден был сносить ежедневные сетования сестры Марты - та, проливая потоки слез, умоляла брата смирить гордыню и просить прошения у властей. Фонтан сдаваться не желал, ибо предвидел большие возможности. Пока следовало отступить, однако он намеревался возобновить исследования в гораздо более широком масштабе, как только представится случай. И тогда он сведет счеты с Луи, выставившим его на посмешище. Этот клоп еще свое получит!

* * *

В отчаянии Мадлен устремила взор на последнее прибежище обездоленных. Она воззвала к Богу. Это был очень печальный Бог: Он все еще существовал, хотя все считали Его мертвым с тех пор, как в конце девятнадцатого века один немецкий философ возвестил о Его кончине. Впрочем, на ход вещей это никак не влияло. Большая часть людей Им пренебрегала, а верующие в Него поклонялись Ему без особого рвения. Прежде Он всего три раза говорил с человечеством через посредство Моисея, Иисуса и Магомета, но теперь охотно вступал в беседу со смертными, дабы убедить их в истинности Своего бытия. Вот почему Он не остался глух к призыву Мадлен. Выждав, как положено, несколько дней, Он в одно прекрасное утро явился перед ней во всем блеске. Оробев, она стала извиняться за то, что принимает Его в пеньюаре, а затем смиренно попросила воздействовать на сына, чтобы тот наконец родился. Конечно, она в нетерпении своем согрешила, дав ему до времени вкусить плод с древа познания, но неужели ей придется вечно страдать из-за поступка, продиктованного чрезмерной любовью? Бог, сильно раздраженный уже известным Ему рассказом (ибо Бог знает все), обещал преподать этому недоумку хороший урок. На всякий случай Он заглянул в великую Книгу Бытия: в ней говорилось о мертворожденных младенцах, о выкидышах, о недоношенных, об умственно неполноценных и уродах, но ни единым словом не упоминались дети, которые решили бы остаться в материнском чреве. Пусть же этому Луи будет предъявлен счет за все нарушения закона Божьего.

Оставаясь невидимым (ибо узревший лик Его не может остаться в живых), но возвестив о Своем появлении раскатами грома и блеском молний - Бог обожал эти старомодные штучки, - Он с грохотом предстал перед Луи. Малыш, испугавшись до полусмерти и заподозрив очередные козни со стороны врачей, долго не мог прийти в себя.