Княгиня Мария Михайловна Долгорукова была в том неопределенном возрасте, когда женщине можно дать под сорок, а можно — и все пятьдесят. Княгиня была великолепна. Страх перед подкрадывающейся старостью заставлял ее чуточку злоупотреблять духами, одеваться ярче и пестрее, чем бы следовало, и кокетничать слишком навязчиво и откровенно. Но все это выходило у нее очень мило. Даже тем обстоятельством, что у нее взрослая дочь, Мария Михайловна тоже подчеркнуто щеголяла. Она как бы говорила: «Вот видите, моя Люси совсем взрослая, а между тем я еще так молодо выгляжу».

Мария Михайловна была в дорожном, но и эта огромная шляпа, и белая вуаль с мушками, и шуршащая синяя шелковая мантилья, и яркий зонтик, который, собственно, вовсе был не нужен, — все было так необыкновенно, так модно, так броско… И Мария Михайловна так заразительно смеялась и придумывала столько поручений офицерам, которые окружали ее экипаж…

— Серж! Я хочу вина… Я совершенно продрогла.

И молоденький Серж, мальчик, бежавший за границу после разгрома революционными войсками кадетского корпуса в Петрограде и теперь очутившийся почему-то в составе румынской армии, в восторге и упоении мчался отыскивать вина.

— Юрий Александрович! Узнайте, далеко ли до Кишинева? Какие ужасные дороги! Вся Россия состоит из ухабов! Почему нет ухабов во Франции, в Париже? Ведь можно устроить, чтобы не было ухабов?

Капитан Бахарев, к которому обращены были эти слова, спешил выполнить поручение княгини и готов был извиняться за плохое состояние бессарабских дорог.

Подъезжал справиться о здоровье княгини румынский коренастый полковник. Он сообщал при этом, что погода неважная, и возвращался к своей части, молодцевато подкручивая усы и считая, что очень мило поболтал с интересными дамами.

Мария Михайловна ехала в роскошном экипаже, сверкающем, лакированном, на резиновом ходу. Рядом с ней помещались бесчисленные картонки и Люси ее дочь, блондинка с голубенькими глазками, пухлыми губками, и вся в бантиках, в бантиках — не девушка, а сюрпризная коробка.

Офицеры, поотстав от экипажа, чтобы выкурить сигарету, делились впечатлениями от знатных путешественниц, грубовато, по-армейски острили, спорили, кто лучше: мать или дочь, — и все время расходились во мнениях.

В самом деле, княгиня вполне могла еще нравиться. В ней чувствовалась порода. И она была так изнежена, избалована жизнью. Сейчас по ее холеному лицу скользила временами печальная тень. Может быть, впервые ей приходилось вот так, ранним, холодным, неприветливым утром тащиться по скверным дорогам, впервые сознавать, что она вынуждена считаться с какими-то обстоятельствами, подчиняться чужой воле… И на лице ее появлялась иногда горькая улыбка, которая ей очень шла.

Что касается Люси, то она действительно была прехорошенькая, даже если не брать в расчет все мастерство и искусство ее дорогих портних.

Для офицеров в их походной неуютной жизни было приятной неожиданностью встретить здесь, под Кишиневом, настоящих светских женщин, говорить с ними, «ввернуть» в свою речь два — три французских слова, щегольнуть галантностью, воскресить в памяти петербургские гостиные, балы в Офицерском собрании, лотереи-аллегри…

На откидной скамейке, напротив дам, сидел помещик Скоповский, Александр Станиславович. Экипаж принадлежал ему, и он вез княгиню и княжну Долгоруковых к себе в имение погостить.

Разумеется, только это тревожное время могло содействовать их неожиданному знакомству. Скоповский отлично сознавал разницу общественного положения аристократической фамилии Долгоруковых и его, Скоповского, провинциала, помещика средней руки.

Но сейчас Скоповскому предоставлялся случай оказать любезность княгине. Было бы глупо, если бы он такой случай упустил. И он спешил, спешил попасть в свое имение «Валя-Карбунэ».

Когда началась революция, Долгоруковым пришлось пережить неприятные минуты на Киевщине, где находилось их имение: крестьяне стали захватывать помещичьи земли, хотели спалить и имение Долгоруковых… Пришлось уезжать чуть не тайком, ночью, захватив лишь необходимые вещи, которых все-таки набралось порядочно.

Скоповскому тоже пришлось спешно покинуть свое «Валя-Карбунэ».

Но теперь положение менялось. Усилиями «Сфатул-Цэрий» националистического правительства Молдавии, сочувствием Украинской Рады, а прежде всего — согласованными действиями иностранных держав в Бессарабии восстанавливались прежние порядки. Сейчас уже определенно известно, что красные из Кишинева ушли, и «Сфатул-Цэрий» гарантирует: ни одного выстрела не услышат возвращающиеся. Румынские войска будут встречены цветами. Добро пожаловать, дорогие спасители!

И они не заставили себя долго ждать.

Вот почему войска и обозы боярской Румынии загромоздили все дороги в направлении на Кишинев. Вот почему в Кишиневе суетились и бегали настроенные торжественно и празднично бывшие чиновники, бывшие полицейские, готовившие войскам пышную встречу.

«Сфатул-Цэрий» выстроил, как на параде, почетный караул в центре города, на Немецкой площади, где всего несколько дней назад состоялся митинг, выступал Котовский и куда затем брошен был на усмирение целый эскадрон…

Губернский комиссар, бендерский помещик Мими, самолично давал распоряжения о доставке букетов из оранжерей собственного поместья. Другие почтеннейшие господа из «Сфатул-Цэрий» развешивали национальные флаги. В Дворянском собрании повара готовили пышный обед.

Вот почему возвращались в Бессарабию приободрившиеся помещики, купцы, чиновники.

И Скоповский тоже не хотел откладывать ни на минуту возвращения. Вот уж поистине неугомонный человек!

Напрасно его уговаривали не торопиться, переждать, дать время, чтобы военные власти… как бы это выразиться… ну, приняли бы надлежащие меры. Так нет! Подай ему его «Валя-Карбунэ» немедленно!

Желательно ему, видите ли, показаться, да, да, показаться этим ленивым молдаванам, этим буйволам, чтобы они воочию могли убедиться, что господин Скоповский существует, что господин Скоповский никуда не девался, вот он тут, жив и невредим.

И вот он едет в своей коляске буквально по пятам войсковых частей. Торопит кучера, шумит на переправах…

Он еще совсем бодр, несмотря на солидный возраст. Если бы не тревоги, не передряги, он мог бы еще долго тянуть. Он и сейчас умел показать себя барином. Панская кровь в нем играла. Скоповский всегда старался подчеркнуть, что он не молдаванин, что ему сродни некоторые польские магнаты, владеющие огромными угодьями на Украине. Он прекрасно знал родословные многих крупных помещиков, их состояния, их семейные связи, сопричислял себя к их кругу и во всем тянулся за ними. Он хотел жить на широкую ногу, хотел блистать, любил говорить, что понимает толк в жизни.

В имении «Валя-Карбунэ» всегда было шумно, весело, безалаберно, особенно когда на летние каникулы приезжали из Петербурга дети: студент-путеец Всеволод Скоповский и Ксения — мечтательная институтка с богатой пышной косой. Тогда в имении не переводились гости. Жгли фейерверки, танцевали, ездили на пикники. Всеволод обычно являлся со студентами-однокашниками, Ксения привозила подруг. Все они влюблялись друг в друга, писали записки, назначали свидания, давая неисчерпаемый материал для волнений и совещаний бесчисленных бабушек и теток…

А теперь и дети неизвестно где… Все стало неясно! Скоповский считал, что не от возраста и нездоровой жизни иссякла радость бытия, не от больной печени стали приходить все чаще невеселые мысли. И в болезнях, и в преждевременной старости, и в одиночестве, и во всех невзгодах Скоповский винил революцию. Казалось, что, если бы не она, все шло бы, как прежде: по-прежнему делали бы шарлотки, по-прежнему Скоповский жил бы в полное удовольствие, чтобы вот так, среди веселья, врасплох умереть, не успев даже испугаться своей кончины. И не потому ли он так стремился вернуться в свое имение, что все еще надеялся застать там прежнего себя: свою былую беспечность, былую молодость?