- А я уже думала - так и уедешь, - шепнула Люда, глядя на лодку.

Птичка вспорхнула и улетела. Девушка взяла ведро и склонилась с ним над водой.

- А ты не уехал, - тихонько говорила она. И тут увидела себя в воде свое лицо, упавшие на щеки волосы, глаза. И стало как-то по-особенному радостно, и немного стыдно, и немного смешно... и страшновато...

- Ворожишь, Людочка? - сама у себя спросила она, и глазам ее неожиданно стало тепло от слез. - Не ворожи. О чем же еще, ты думаешь, он пишет?..

Засмеявшись, она опустила ведро на свое отражение в воде. Ведро взбунтовало зеркальную гладь, наполнилось и поднялось над кладкой в маленькой сильной руке.

И в этот миг - она увидела - из сеней во двор вышли Толя и Аржанец с полотенцем на плече.

"Мамочка моя! Хоть бы они ничего не заметили!.."

Люда пошла навстречу гостям. И ей казалось, что ведро в ее руке и меньше, и менее заметно, чем письмо, хотя оно и спрятано, хотя оно и маленькое...

Все, чем хата богата, уже на столе - сухая, снятая дедом с жерди на чердаке колбаса, помидоры, тушенная с уткой картошка, малосольные огурцы, творог, и мед, и то, без чего, как говорят мужчины, им и еда не в еду.

А молодая хозяйка все еще волнуется: считает глазами полные и пустые тарелки, снова выбегает в кухню и на этот раз приносит только солонку. А так хотелось бы еще побегать из комнаты на кухню, чтоб хоть немного успокоиться. И минутки времени не выбрать, чтобы вынуть, развернуть, прочитать дорогую свою тайну. Дверь на кухню открыта, слишком много глаз.

- Может, и щи сразу подать или попозже? - спрашивает Люда.

- Садись ты, - отвечает старик. - Мы щи после похлебаем, кто захочет. Не в щах сила. - И он протянул свою большую руку к бутылке.

- Хозяюшка, иди ко мне, - говорит Аржанец. - Садись вот здесь. Ты, брат Толя, подвинься. Все вы очень хорошие, но если бы не Люда, я тут сегодня, на этой лавке, не сидел бы. Даже не знал бы, что вы здесь собрались. Эх, жаль, что нет Максима!

- Мне, дядька Антось, девяносто девять, - говорит Толя, когда над чаркой его угрожающе склоняется бутылка.

- А я тебе сто один, - отвечает старик. - Не бойся, у меня тут не корчма.

- За хозяйку! - говорит Аржанец. - Чтоб за этим столом скоро еще гостей прибавилось. - И он смеется, глядя, как краснеет девушка.

"Мамка моя, - думает Люда, - точь-в-точь - заручины..."

И вот три чарки протягиваются к ней, чтоб чокнуться.

Толе тоже как-то неловко, но больше радостно, и ему хочется уже сейчас, здесь, сказать своей Люде давно заготовленные слова.

Своей?.. А где же тревога? Откуда уверенность? Кто его знает. Ему просто хорошо.

Он пьет вместе с мужчинами за хозяйку, а потом смотрит, как она с девичьей осторожностью и милым невольным кокетством лишь пригубила свою, до половины налитую рюмочку и снова поставила ее.

"Ну, что ж это ты?" - спросил Толя взглядом.

"А ты молчи", - отвечала она тоже без слов, украдкой глянув на него, даже передернув бровями.

Ни Аржанец, ни дядька Антось не замечают этой их беседы.

- Можем, Толя, продолжить, что начали, во дворе, - говорит Аржанец. Ты мне про этот мешок, про бедность, про отсталые... На такой вопрос "отчего?" - отвечать, брат, очень нелегко. И не одному только тебе. Я уже который год в самой гуще живу, не раз меня спрашивали, не раз отвечал, как мог, а все же душа болит, браток, от такого вопроса. Болит... Отсталый колхоз. Что такое отсталый колхоз? Не издали, не по сводкам, не по телефону. Это горькие нехватки в хате, это наши хорошие, наши советские люди, что в светлый день глядят на тебя исподлобья. Ты пока еще студент. А у меня, брат, спрашивают не только как у учителя, но еще и как у коммуниста, у старшего над коммунистами. Так говорят у нас в Цибуличах, потому что я уже четвертый год секретарем колхозной парторганизации. Думай не думай, а сам, один всего не передумаешь...

- Один, - проворчал в усы старик. - Раньше батька Сталин один за всех нас думал, теперь уже ты думаешь. Что, уж больше некому и подумать?

- Да вот сегодня началась в Москве сессия Верховного Совета...

- Первая, что ли? - махнул рукой старик. - Ни разу не собирались?

- Антось Данилович, от этой сессии ждут нового. Оно не может не прийти. Оно необходимо - ой как необходимо. Хорошенечко надо подумать о магните, который потянул бы людей сюда. Не только рыбку удить да загорать... Ты, Толя, не гляди так на меня, у тебя каникулы. А я все думаю: что ж это будет, что молодежь так бежит из села? Кто на завод, кто на учебу, а кто и в домашние работницы. В каждой хате - по два, по три студента.

- Так это ж хорошо, Сергей Григорьевич!

- И я, Людочка, рад. Что учатся. Я не о том. Надо же думать и перспективно. Не может же так быть, чтоб все мы: кончил десятилетку - и в город шасть! Корми меня, родная деревня... Ты вот скажи мне, Толя, ты об этом думал, наверно, - почему у нас на мужика, на колхозника смотрят свысока. Сам, верно, тоже не раз слышал: "Что вы хотите - ведь это ж колхозник!.." Что ж это такое - хлебороб, кормилец, а они его на задворки!..

- А кто, Сергей Григорьевич, они?

- Как - кто они? - переспросил учитель, удивленно посмотрев на студента. - Уж верно не мы с тобой...

- И правда, - поддержала Люда Аржанца. - Я сама слышала в Барановичах, как одна разодетая дамочка говорила другой: "А зачем вам, милая Анна Петровна, надрываться самой - возьмите Глашу". Это о наших деревенских девчатах!..

- Что, нетипично? - язвительно усмехнулся, глядя на Толю, Аржанец. - Ох и мастера мы прикрываться этими словами. Так распишет иной - читать тошно. А пускай бы пришел сюда, пускай подумал, каково это - жить в ожидании, когда повесомее станет трудодень. Ты, Климёнок, и на свой счет возьми из этой ношки хоть трошки. Тоже, браток, приукрашиваешь. Я твой очерк читал.

Люда, сидевшая между ними, встревоженно посмотрела на Толю. Хотела даже спросить: "Что с тобой?.." Как-то очень уж странно он себя ведет покраснел, глядит в пустую тарелку, покусывая нижнюю губу и некстати барабаня пальцами по столу... "Что с тобой, Толя?" - напрасно ждали ответа черные испуганные глаза.

Люда хотела уже прийти ему на помощь, сказать Сергею Григорьевичу, что Толя не такой, но вот он сам словно проглотил - даже на сторонний взгляд приметно - что-то очень горькое, поднял глаза и, принужденно улыбнувшись, сказал:

- Хорошо, Сергей Григорьевич, учту.

- И я скажу, Толя, - хорошо. Привыкай, хлопче, с правдой дружить. Ваш брат писатель да журналист...

- Да какой я писатель! - вспыхнул Толя. - Какой я им брат!

Аржанец засмеялся.

- Ну ладно, - сказал он, - ты им еще не брат, ты еще только учишься. Мир? Но начинай ты уже, браток, сразу без патоки. Будь и сегодня добрым разведчиком. Гляди не сверху, не издалека...

Сначала, когда только сели за стол и Аржанец заговорил, Толя смотрел на его руки. Большие, рабочие, как видно, еще с давними мужицкими мозолями. Студент с уважением, даже с гордостью подумал, что эти самые руки были когда-то в панских наручниках, потом сжимали партизанский автомат, листали странички школьных тетрадок и институтских учебников, когда он, учитель, учил и заочно доучивался сам. Толя вспомнил ночь в лесу, огонек в занесенной снегом землянке под высокими шумевшими соснами, первую встречу с Аржанцом и простые, тогда казалось - на диво простые, негероические слова комиссара: "Долби под рельсом и долби... Сегодня заряд, а завтра два..."

Сейчас он думал о той ночи, вообще об Аржанце уже несколько иначе. Даже глядел на него исподлобья.

"Тогда в лесу, - думал он, - мне стало легче даже от твоего присутствия, от слов твоих, от взгляда, от смеха. А теперь ты, неожиданно явившись, взял у меня это горькое "отчего?", как будто только затем, чтоб еще больше колоть им душу. Уже не только не утешаешь меня, а колешь, словно хочешь себя этим облегчить. Ты и тогда не утешал. Однако же и не колол. "Без патоки... Разведчиком..." Спасибо и на том. Только кто ж это напечатает без патоки? Ты?.."