Сэйерс слабо улыбнулся, хотел спросить, как долго продлится его заточение на острове, но подошла Эвелин с пробирками, вымытыми и протертыми до блеска, и Сэйерс промолчал, испытывая, как ни странно, смутное чувство признательности к Сиднею: если бы тот не появился в жизни Найджела, он никогда бы не узнал Эвелин.

Теперь Сэйерс знал все или почти все, чтобы понять, как далеко заведет его участие в тихоокеанском проекте, Он часто наблюдал вольный полет птиц, а кольцевание, которым так любил раньше заниматься сам, передоверял другим, ему казалось, что, зажимая на лапке птицы кольцо, он защелкивает наручники на невинной жертве.

Птицы прилетали и улетали, маршруты полетов все гуще покрывали карты, в пробирках шла своя жизнь. Килзви безобразно и настойчиво вымучивал звуки из скрипки, Эвелин делала вид, что Сэйерс ей безразличен, чтобы не травмировать других, но, учитывая, что все всё давно знали, ее поведение от этого казалось нелепым и едва ли не смешным.

Чуди нырял под воду у рифов и выбирался на берег, переставляя ноги в ластах, будто они чужие и с трудом сгибаются в коленях: ружье для подводной охоты пикой торчало в руке, правая сжимала мешок, в пластиковых баках билась добыча; стекающая вода скручивала волосы, густо покрывающие тело Чуди, и весь он казался расчерченным вертикальными темными линиями; в мешке Чуди таскал рыбью мелочь, он выпускал пятнадцатидюймовых аргусов с красно окрашенным лбом и причудливыми пятнами в прозрачную ванну, любовался рыбами, трогал плавники, дергал за хвосты и, наигравшись, выпускал в море.

«Зачем ловить, если выпускать?» — спрашивали его. Чуди не отвечал, но по всему его виду становилось ясно — ответ проще не придумаешь: «А зачем все вообще?»

Сэйерс допускал, что каждый из островитян терзается наедине с собой; советоваться о моральных трудностях не договаривались, да и Сидней, наверное, рекомендовал не только Сэйерсу каждый раз, когда посещал станцию: «Не думайте о чепухе! Откуда у людей такое самомнение, будто от их личного участия или неучастия что-то может измениться? Вы неглупый человек, не мучайте себя, не вы — так другой, не другой — так третий, разве непонятно?»

«То же и я говорил себе, видно, лучшего не придумано», — Сэйерс швырял плоские камни по глади волн, стараясь, чтобы галечные кругляшки подпрыгивали раз по десять, если повезет, и больше.

«Не ты — так другой». Может, так оно и есть? Даже те, кто выдумал А-бомбу, сначала ее создали, а только потом раскаялись, и то не все, а он начал каяться, еще не совершив деяния; не согрешишь — не покаешься, вздыхают с притворной скорбью не слишком строгие отцы церкви. Лишь однажды, когда Сэйерс повздорил с Эвелин и одиночество стало невыносимым, он рискнул обратиться к Чуди, вылезшему из воды после очередного отстрела крупняка и отлова вручную доверчивой мелюзги:

— У вас случается дурное настроение? — Сэйерс тоскливо смотрел на боксы с бактериальными и вирусными культурами, как бы подсказывая Чуди, что его дурное настроение связано как раз с тем, что в пробирке через каждые полчаса или час рождается новое поколение чудовищных созданий.

Пловец сорвал маску — по скулам, по лбу, с кончика носа стекала вода, — перехватил взгляд Сэйерса:

— Если люди не изменятся, они уничтожат друг друга даже без стрел, перегрызут друг другу глотки, и дело с Концом.

— Вот что вы придумали себе в оправдание… — Сэйерс зябко повел плечами, хотя духота не спадала.

— Я ничего не придумал, так оно и есть. Найджел, вы, возможно, в душе считаете, что я идиот?..

— Вовсе нет… — поспешно возразил Сэйерс.

Чуди отер ладонью воду с лица, будто стащил одну маску, обнажив другую.

— Мучиться глупо, поверьте, и не мучиться глупо, и все, что бы вы ни делали, все глупо. Надо гнать любые мысли из головы, только ощущения спасают. Знаете, ныряешь, вода прохладная, рыбы так доверчивы, царапнешь бедром о камень слегка, чтобы не распороть шкуру, или всплывешь и подставишь тело солнцу… Если человека переполняют ощущения, мысли отлетают, у меня так… вот почему, если я не работаю, то всегда в воде, там много ощущений.

Сэйерс усмехнулся:

— Наркотики еще более сильные ощущения, или любовь, или выпивка — нельзя же топить все в них.

— Я имел в виду здоровые ощущения, — Чуди гладил спинки рыб, резвящихся в ванне. — Не принимайте всерьез все, что я утверждаю, да и другие тоже. Никто ни в чем не уверен и ничего не знает, одни напускают на себя вид мудрецов более удачно, другие менее — вот и вся разница.

— Что же вы предлагаете?

— Я? — Чуди искренне изумился, что у него спрашивают совета, не частного, а всеобщего: как жить и что их ждет дальше? — Ничего не предлагаю. Предлагают только люди бесчестные, лжецы, шарлатаны, а честный человек отчетливо сознает, что предложить нечего, но надо жить…

— Нырять? Гладить рыб по спинкам? Ковырять ногтями кораллы? И пытаться внушить другим, что это и есть жизнь?

— Найджел, извините, я не предлагаю и не пытаюсь ничего внушать… я нашел для себя способ закрыть глаза на происходящее вокруг, а вы не нашли… каждый ищет для себя сам. Вся сложность в том, чтоб найти свой способ закрыть глаза, пока вам их не прикроет чужая рука, вот и все. Пива хотите?

Сэйерс кивнул. Чуди притащил пиво, пощипывающая пузырьками жидкость охладила Сэйерса: «Может, чудак прав? Только ощущения спасают, вот как холодное пиво, например?»

Тот разговор с Чуди Сэйерс запомнил надолго. Очередной инспекторский прилет Сиднея состоялся через месяц; после завтрака, когда другие ушли к морю, оставив Найджела и Сиднея вдвоем, тот спросил, глядя в глаза Сэйерсу и подчеркивая важность своего сообщения ударами ребром ладони по столу: «Найджел, вы нашли свой способ закрыть глаза на происходящее?» Сэйерс внутренне содрогнулся, он допускал, что на острове люди Сиднея, но такой философичный, чудаковатый стрелец рыб и так открыто, цинично предать разоткровенничавшегося человека. Сидней нарочно дал понять: колебания Найджела видны и неприемлемы. Сидней мог бы и смолчать, но предпочел выдать Чуди, раскрыть свою осведомленность, лишь бы Сэйерс понял наконец, что происходящее — не игрушки, что он должен вести себя, как все здесь.

— Может, я не устраиваю вас?.. Может, мне порвать… — Сэйерс возненавидел себя за унизительно подрагивающий голос.

— С нами нельзя порвать, Сэйерс. — Сидней заметил приближающуюся Эвелин, стянул панаму, театрально рыцарским жестом приветствовал женщину, будто не завтракал с ней десяток минут назад: — Эвелин, вы плохо следите за нашим другом, у него неважное настроение… — Сидней зацепил краем глаза Чуди, кивнул, тот прыжками подбежал, и по тому, какими взглядами обменялись Чуди и Сидней, Сэйерс понял: Чуди знает, что раскрыт. Сэйерс думал, тот покраснеет, испытает неловкость или как-то выразит свое смущение. Чуди, неизменно оживленный и веселый, глянул на Сэйерса глазами прозрачными, как вода, в которой он вылавливал свои ощущения, и, перебрасывая ружье из руки в руку, поскакал к берегу.

Сэйерс знал, что такие люди существуют, но никогда еще не встречал их так близко, страшнее всего, что они ничем не отличаются от других, разве что приятнее в общении, говорливее и мягче многих. Эвелин убрала посуду с раскладного стола и ушла под тент, трепещущий над ящиками с пробирками.

Сидней кивнул на ряды разновеликих стеклянных пальцев:

— Как дела?

Сэйерс ответил нехотя, с трудом, будто болело горло:

— Кажется, мы продвинулись… немного… в нужном направлении.

— Странно, — Сидней кивнул на моющего бак скрипача, — а Килэви сказал, что продвинулись стремительно.

— Восторженность оценок зависит от темперамента, — взорвался Сэйерс.

— Вот оно что! Ну у вас-то темперамент немалый!

У Сэйерса перехватило дыхание: «Неужели и Эвелин с ними? Осада?.. Вокруг лживые, в любой момент готовые предать люди!» Сэйерс поднялся, не глядя на Сиднея, побрел к морю, неподалеку от разлапистого куста сцеволы его окликнул Килэви. Найджел остановился, венгр перебирал струны, смычок лежал рядом, гудение струн, жалобное и бередящее душу, вогнало Сэйерса в еще более мрачное расположение духа.