И снова всплыло лицо Экклза… в связи с лесовозом. Тупой радиатор внушал ужас, и червяки губ Тревора тоже; бездумную махину и Тревора роднило умение внушить страх, объединяла немая угроза, исходившая от каждого из них. Рори расстегнул рубаху до пояса, резко, рискнув оборвать пуговицы, пальцы сразу нашли дыры в животе, бережно ощупали их, и вспомнились те боль и унижение, что пережил мальчик Рори, валяясь на пустыре, в темноте, без надежды на помощь или хотя бы сострадание; такое глубоко застревает в человеке, навсегда, даже если думаешь, что избавился от прошлого. Темнота, выползающая из леса по обе стороны дороги, усталость, угрожающе болтающаяся на верхотуре бревенчатой связки лесина взбесили Рори Инча, и неприязнь его переключилась на Сэйереа. Рори знал, что лучше всего в его работе нейтральное отношение к объекту, но также знал, что толика озлобленности не помешает, злоба цементирует решимость, как раствор кирпичную кладку.

Злость накатила внезапно, и Рори почувствовал голод, с которым ему никогда не удавалось совладать; влетев на эстакаду через железнодорожные пути, сверху он заметил вывеску, обещавшую ужин; Рори отстал — на сегодня достаточно — и вскоре потерял машину Сэйереа из виду.

Ужин, простой и сытный, скобленое дерево стола и грубых крепких стульев успокоили Рори, он пересчитывал сучки на глади столешницы и каждый раз начинал сначала — выходило тринадцать. В глубине зала, за стойкой, над головой бармена висел голубоватый плакат: прозрачный бокал на фоне растекшейся по стене теми трубача в шляпе, играющего на тени инструмента. Только что была тишина, и вдруг — труба ожила, Рори усмехнулся, будто трубач на плакате подслушал его мысли и начал извлекать тягучие звуки из инструмента-тени. Рори сгорбился над столом и раздумывал, не попросить ли вторую порцию мяса; труба играла мягко и призывно, приглашая задержаться в стенах, обшитых пахнущими смолой досками. Рори подозревал, что хозяин всего-навсего опрыскивает помещение из баллона, украшенного изображением шишек.

— Пахнет сосной, — неопределенно обронил он, когда к столу приблизилась пожилая женщина с подносом. Женщина промолчала. Рори перехватил ее взгляд, скользнувший будто бы безразлично по его животу, и с вызовом потребовал:

— Еще мяса и соуса… не того, с томатом, а коричневого, не знаю, из чего он там у вас.

«Интересно, кто кормит Тревора Экклза, что он ест и каковы его пристрастия?» — Рори уплетал мясо и старался разобраться, отчего Тревор всегда так занимает его, без спроса вламывается в голову и заставляет думать о себе. То ли вторая порция была хуже, то ли Рори насытился, то ли мысли о Треворе могли испортить самую вкусную еду, только мясо, поданное во второй раз, понравилось меньше, Инч оставил два куска нетронутыми, женщина с подносом приблизилась и робко спросила:

— Невкусно? — и улыбнулась, как его мать много лет назад, когда отец бушевал и все знали: вот-вот распустит руки и начнет крушить.

Рори объелся, огорчать женщину не хотелось, снова схватил вилку, нож и добил мясо, а когда кончил, достал из бумажника карточку и, будто в чем-то провинившись, уточнил:

— Отменное мясо, наведаюсь сюда еще раз, — точно зная, что никогда не появится здесь.

Глаза женщины — большие, с алмазными искрами, вспыхивающими на радужке, — напоминали глаза Джипси Гэммл. Джипси знал весь квартал, она вышла на угол лет в двенадцать и размалевывала лицо так, что мимо никто бы не прошел: выбеленные щеки маячили среди темных кустов, рот вспыхивал алым пятном, стоило коснуться губ Джипси тонюсенькому лучу света. Джипси Гэммл отличала Рори среди других мальчиков, любила поддеть словцом, зато отваливала иногда монетку или две; старше Рори лет на пять, она казалась старухой, прожившей бесконечно долгую жизнь. При всем том глаза Джипси искрились, сохраняли некую лихость и далее детскую изумленность. «Привет, Рори, — кричала она, — ты такой толстый, что ног не видно, будто тебя катят на тележке!»

Будто тебя катят на тележке!

Годы спустя Рори, изредка переживавший из-за своей полноты, перехватив любопытный взгляд, шарящий по его брюху, всегда вспоминал-с тоской слова Джипси: будто тебя катят на тележке.

Джипси никогда не пыталась сотворить с Рори дурное, хотя другие мальчики из домов, начиная с девяностого и по сто пятидесятый, прошли через Джипси в положенное им время. Рори дружил с несравненной мисс Гэммл, как любил громогласно вышучивать девицу безрукий Хуфу из китайского ресторана, про которого сплетничали, будто он зарабатывает на жизнь, пережевывая пищу для беззубых и перетирая крупными белыми зубами мясо для особенных китайских блюд, а еще все знали, что в бесчисленных карманчиках куртки Хуфу всегда найдутся пакетики с дурью; если калеку хватали полицейские, Хуфу протягивал пустые рукава и говорил, что пакетики подсунули злые сорвиголовы, зная, что Хуфу не может от пакетиков отделаться. Ложь Хуфу прощали не потому, что она была убедительна, а понимая, что жизнь и так обошлась с ним невиданно жестоко…

Несравненная мисс Гэммл поджидала Рори на углу у афишной тумбы, вкладывала в ладонь доллар или два — по настроению и силе раскаяния, терзавшего мисс Гэммл в данный момент, — и умоляла, поглаживая рыжие вихры Рори: «Пойди в церковь, купи свечей и передай господу от моего имени всякие нужные слова. Я бы сама пошла, но, думаю, господь рассердится, если я войду в церковь, у меня профессия непочтенная, еще оскверню храм божий и все такое».

По негласному соглашению Рори отоваривал свечи на половину полученной суммы, другая половина шла в чистый доход. Двенадцатилетний Рори останавливался перед церковью и взирал на небо, будто надеясь увидеть там в облаках лик, обращенный к нему, но ни разу не увидел; на всякий случай Рори шаркал заляпанными грязью подошвами по рябым камням брусчатки, полагая, что и невидимый бог оценит рвение Рори и его аккуратность; купив свечи и сжимая их во влажнеющей от волнения ладони, Рори приближался к алтарю, боясь задеть людей с одинаково богомольными взорами, устремленными неизвестно куда. Куда они смотрели? Куда? Маленький Инч понять не мог.

Десятки и сотни язычков пламени дрожали в дурманно пахнущей полутьме, и Рори шептал едва слышно, так, чтобы не потревожить других, покаяние мисс Гэммл. Рори особенно не усердствовал, говорил просто и честно: «Господи, мисс Гэммл с угла двенадцатой, что близ лавки Лумми, передает тебе слова привета. Мисс Гэммл знает, что тебе не нравится ее занятие, господи, но ты пойми ее, она добрая, и ей достается, только третьего дня она выбралась из больницы, и это уже в который раз. У нее денег немного, ты не думай, господи, но она выкраивает кое-что, чтобы купить тебе свечи!»

Тут Рори умолкал, размышляя, нужно ли уведомить господа об утайке им — Рори Инчем — половины денег, отпущенных на покупку свечей, и всякий раз решал, что лучше промолчать, для господа это мелочи.

«…Так вот, господи, она всегда думает о тебе, а ты знаешь, как это важно, когда о каждом из нас думают, пусть даже не шибко значительные люди, вроде мисс Гэммл или Хуфу. Пока о человеке думают, он жив, как только перестают — его нет. Я прав, господи?»

Рори понимал, что его заносит, и тогда он припоминал фразу учителя, которая ему нравилась, — так, по его мнению, говорили настоящие джентльмены, люди, которые едят досыта и всегда ходят во всем чистом.

«…Однако вернемся, господи, непосредственно к предмету, который нас интересует. Итак, о мисс Гэммл. О ней болтают разное, и впрямь то, что она выделывает, не здорово, но таких, как она, тучи, и до нее, то есть до мисс Гэммл, такие были всегда и будут, я подозреваю, и мир не треснул пополам, выходит, ты терпишь, господи, и спасибо тебе от мисс Гэммл, что твоему терпению нет предела».

Иногда Рори входил в раж, начинал говорить громче и громче, и его обрывали. Случалось, принося извинения за мисс Гэммл и ее поведение, Рори ненароком вворачивал что-то и о своей семье:

«…Конечно, господи, мы все погрязли во грехе, об этом нам талдычат на каждом углу, в том числе и на том, где промышляет мисс Гэммл, но, посуди сам, что же нам делать, если, куда ни ткни, всюду одно и то же — ложь и грязь. Возьми моего отца, тоже не сахар, чуть что — распускает руки, пьет, хотя денег нет, и всё же мой отец, и мисс Гэммл, и я, и все мальчики и девочки, которых я знаю — а знаю я многих, поверь, — все любят тебя, господи, и надеются только на тебя. Больше-то надеяться не на кого. Но не думай, что это корысть, вроде все мы норовим сорвать с тебя лишнее, мы любим тебя без умысла, как, как… ну… как кошка любит греться на солнце просто потому, что приятней ничего нет, особенно если живот набит, а рядом нет собак… однако вернемся, господи, непосредственно к предмету, который нас интересует».