Потом погода снова испортилась, опять пошли мелкие холодные дожди, и Александр все больше времени проводил в постели, думал, читал, и когда отрывался от книги, видел, как за окном неутомимо покачиваются немые деревья, протягивая к низкому темному небу свои холодные голые руки.

В один из таких дней он взялся за неоконченное письмо, прочел его – и отложил в сторону, подумал: а что же, кроме работы, было за все эти годы? Почему все было так размеренно, спокойно, чересчур разумно? Кто это сказал, что спокойствие – душевная подлость? Не помню... А разве «спокойствие» – это не самое верное слово, которым можно определить мою жизнь? Спокойствие во всех видах – на работе, в семье, в себе самом... И как часто меня хвалили именно за это спокойствие, за выдержку... А от чего мне было волноваться? Работа – сплошное благополучие, не надо ни с кем бороться, что-то отстаивать, защищать, – потому что мои уравнения не нуждаются ни в какой защите, они так же ясны и бесспорны, как закон всемирного тяготения... Не нужно бороться за свою любовь – потому что ее нет и никогда не было... Не было? А Лиля? Но тогда я не сделал никакой попытки сохранить ее любовь. Почему? Многого не знал, не понимал? А разве пытался по-настоящему узнать, пытался понять? Ушел в работу, в спокойствие... А вот Лиля поняла... А Лена?

Александр вспомнил жену, ее бесконечную доброту, которую он давно уже перестал замечать как что-то естественное, само собой разумеющееся, ее постоянное внимание к нему, стремление оградить его от всех неудобств, которые могли хоть немного помешать его работе, – опять работа, работа! – и со страхом подумал: да как же это возможно? Она любит его – но за что, почему, что скрывается за внешними проявлениями ее любви, что она в действительности думает о нем, каким он представляется ей? Хочется ли ей чего-то большего, чем этой безнадежно-спокойной любви? А что он сам знает о ней? Восемь лет прожили вместе – но что он знает о ней, как понимает ее? И почему же только сейчас он задает себе эти вопросы?

С этого дня Александр перестал ходить на вокзал, но по-прежнему не спал по ночам, под их тихие шорохи прислушивался к себе, к своим воспоминаниям, год за годом перебирал свою жизнь – и явственно ощущал, как происходит в нем работа мысли и нелегкая переоценка своего прошлого, самого себя, и все более сложным и неясным представлялось ему его будущее... И по-прежнему много читал. Даже книги он брал теперь в руки не так, как прежде, – осторожно, любовно, и страницы переворачивал медленно, они казались ему весомыми, как будто слова, заполнившие их, обладали какой-то ощутимой тяжестью. И продолжалось беспрерывное открытие нового для него мира людей, живших задолго до него, этот мир иногда представлялся ему более реальным, чем его собственный, такой спокойный и благополучный до сих пор, – и он думал о том, что теперь вряд ли когда вернется к нему прежнее спокойствие, и не хотел этого... Из таких открытий самым впечатляющим было стихотворение Марины Цветаевой, – имя, знакомое ему только понаслышке, – случайно обнаруженное им в литературном альманахе.

Забыв обо всем, вчитывался Александр в резкие, чеканные строки, каждое слово которых было для него словно тяжкий удар колокола. Не о нем и не о Лиле были эти стихи, но могучее дыхание давно исчезнувшей страсти захватило его до сердцебиения и ломоты в висках.

Александр поднял голову, повторил вслух: «С пошлиной бессмертной пошлости как справляетесь, бедняк?» И стал читать дальше, еще не понимая, как могли быть написаны эти строчки, – так велико и необычно было их действие на него, – и вздрогнул от тяжело ударившего в душу повтора:

Александр нетерпеливо перелистывал страницы альманаха, пытаясь найти еще стихи Цветаевой или что-нибудь узнать о ней, но только одно это стихотворение и было в книге. А когда он попробовал читать другие стихи, их плавные рифмованные строчки показались ему до удивления бесцветными и беспомощными.

Захлопнув книгу, он пошел к Анне Григорьевне и попросил:

– Расскажите о Цветаевой.

– О Цветаевой? – переспросила Анна Григорьевна. – Да ведь я о ней мало знаю. Стихи ее почти никому не известны, кажется, несколько лет назад издали ее сборник, но я его не читала.

– Кто она такая? Я слышал только, что она была в эмиграции, – и все.

– Перед войной она вернулась из заграницы, в сорок первом покончила с собой в Елабуге – вот и все, что я могу добавить.

– Покончила с собой... – повторил Александр. – Да, я что-то слышал об этом. А вы фотографию ее не видели? Какая она была?

– Не видела.

Он молча расхаживал по комнате. Анна Григорьевна, не поднимая головы от шитья, сказала:

– Ехали бы вы к ней, голубчик... Не томите себя.

– К ней? – Александр остановился, покачал головой. – Нет, к ней нельзя сейчас ехать.

– Нехорошо, что вы не спите по ночам.

– Это ничего, ночью лучше думается... А мне о многом еще надо подумать. Все-таки удивительное дело: оказывается, можно годами жить, ни о чем, в сущности, не задумываясь, – но ведь это так неестественно...

Анна Григорьевна с беспокойством взглянула на него.

– Зря вы себя так мучаете.

– Да нет, это не так. Я не мучаюсь, я... как бы это сказать... А впрочем, не нужно сейчас об этом.

Он прошелся по комнате, остановился – и вдруг спросил:

– Анна Григорьевна, вы пьете?

Она удивленно взглянула на него, и Александр заторопился, объясняя:

– Ну, в каком смысле пьете... То есть по праздникам, при встрече... Я хочу сказать – можно вам немного выпить, так, за компанию?

– Можно.

– Тогда позвольте, я схожу в магазин, возьму бутылку вина, и мы посидим, поговорим, а? Понимаете, у меня такое состояние... Очень хочется поговорить с вами, рассказать о Лиле, о себе, а я весь какой-то скованный... Можно, Анна Григорьевна?

– Ну конечно.

– Вот спасибо! – обрадовался Александр. – А какое вино вы любите?

– Да мне все равно.

– Тогда я быстро.

Уловив ее обеспокоенный взгляд, Александр сказал:

– Только не подумайте, что я собираюсь напиться и по пьянке вывернуть вам свою душу. Я ведь почти совсем не пью, а сегодня... случай уж такой.

– Я понимаю, Саша, – мягко остановила его Анна Григорьевна. – Идите, а я пока на стол соберу.