На бережку одной из заводей, как и следовало ожидать, стоял в напряжённой позе рыболов с картины Перова. Уперев руки в колени, он поверх сползших на нос очков пристально следил за поплавками.

— Клюёт? — спросил я.

— Клюёт, клюёт, — недружелюбно буркнул рыболов, — ступай себе мимо...

Я прошёл дальше и облюбовал себе заводь. Не торопясь, вырезал рогульки. Поставил удочки. Закурил.

Тихо было в этом замкнутом мирке. Где-то наверху пролетал ветер, он уносился через полуостров к мутной Оби, чтобы морщинить её и без того неспокойную поверхность. Я сочувственно подумал о рыбаках, которые, подняв воротники, горбятся сейчас на плоском берегу реки и ненавидящими взглядами провожают каждый буксир. У меня же здесь царила тишь, гладь и божья благодать. Рыба, конечно, не клевала. Да я и не верил, что в столь несерьёзном водоёме может водиться что-нибудь приличное. Зато не надо было поминутно перебрасывать скособоченные течением удочки, менять червей, распутывать леску. Поплавки недвижно, как припаянные, лежали на зеркальной поверхности. Какой-то тонконогий водяной лыжник отважно крутил между ними слалом. Крохотный, со спичку, чебак плашмя выплыл перед моим носом, погрел на солнце бочок и снова унырнул в глубину.

И медленным, нежным облачком снизошёл на меня покой.

 Лет десять назад я объяснил одной красивой девушке, что жизнь, в сущности, — по главным отсчётам — прожита: учился в школе, мечтал об аттестате зрелости — свершилось; учился в университете, мечтал о дипломе, о романтической профессии журналиста — свершилось; отполыхал первой любовью, отболел второй, на третьей женился; родил ребёнка, посадил дерево, наконец, сочинил книгу (у меня в то время как раз вышла первая книжка — тонюсенький сборничек рассказов, сделавший меня, тем не менее, весьма популярной фигурой в нашем околотке),

А что же дальше? — спрашивал я — Где перевалы, за которые тянуло бы заглянуть? Какие двери предстоит открыть, чтобы обрести за ними новое качество? Что впереди?.. Слава? Известность? Но чем, в принципе, известность районная отличается от известности мировой?.. Нет, я не видел впереди ничего такого, что не было бы лишь повторением пройденного. Оставались только количественные прибавления: ещё одна любовь, ещё одна комната в квартире, ещё один ребёнок, ещё одна книга... Но ради этого не стоило жить. Пора было стреляться.

Девушка беззвучно плакала. Она любила меня, точнее, хотела выйти за меня замуж. Все мои приобретения казались ей ненужными помехами. Кроме книги, разумеется. Против книги она не возражала. Как и против маленькой славы. Она даже верила в мою большую славу (из-за чего я и гулял с нею, топтал хрупкий весенний ледок) и не находила в ней ничего дурного. Девушку, в конечном счёте, не смущало и то, что сама она может стать лишь повторением пройденного... Но количественные прибавления я как раз развенчивал в своей печальной теории.

Как я заблуждался тогда! Во-первых, по части количества. Верно, кое-что приумножилось. Но что касается книг и, следовательно, известности, то здесь я попал пальцем в небо. Первая книжка так и осталась единственной, грандиозный мой роман захромал в самом начале пути, и я осел в тихой издательской заводи — редактировать чужие количественные прибавления.

Ошибочным было и моё предсказание невозможности в будущем новых качественных состояний. Просто я не знал, что можно ещё сделаться путешественником, филателистом, брошенным мужем, рыбаком-подлёдником, человеком, имеющим строгий выговор с последним предупреждением, любовником, членом родительского комитета, дачником. И всякий раз, за каждым маленьким порожком так любопытно, оказывается, взглянуть на себя нового.

Кем я, например, был до приобретения дачи? Стыдно сознаться: я был Бобиковым... В нашей девятиэтажке сто две квартиры. Сто две семьи живут в доме, по сути — средних размеров деревенька. Как мы живём? Не говоря уже о том, что второй подъезд для нас, вообще, Австралия, мы даже в собственном, первом, друг друга не знаем. Лично я раскланиваюсь только с одним человеком, с артистом театра музыкальной комедии Кручёных: меня представляли ему на одном банкете. Кручёных отвечает на мои кивки, но — я по глазам вижу — не подозревает, с кем здоровается.

Год назад к одной жиличке приехала из деревни племянница. Она, естественно, знала фамилию тётки, помнила дом, а вот номер квартиры забыла. Наивная эта девушка стала искать тётю по фамилии — стучаться во все двери подряд и спрашивать: не здесь ли живёт такая-то? В первом часу ночи её, заснувшую от усталости на площадке восьмого этажа, пожалели жильцы из сорок восьмой квартиры — пустили переночевать. На другой день они догадались вывесить на дверях подъезда объявление: «Товарищ Сидоркина М. Ф.! К вам приехала племянница, Фокина Галина. Обратитесь в кв. 48». Объявление провисело четыре дня, но тётя не явилась. То ли она не обратила внимания на эту бумажку, то ли уезжала куда на время, то ли, может быть приболела и, наоборот, никуда из дому не выходила. На пятый день сын хозяйки квартиры сделал племяннице предложение — и она, поскольку денег на обратную дорогу у неё всё равно не было, согласилась... Только через два месяца тётя и племянница случайно встретились возле мусоропровода: оказалось, тётя живёт в соседней квартире, в сорок девятой. Между прочим, в день, а вернее, в ночь свадьбы возмущенная Сидоркина М. Ф. звонила в милицию, требовала призвать к по рядку соседей, которые своими песнями да плясками не дают ей заснуть.

Хорошо ещё, что в нашем доме, как, впрочем, и в других домах, полно собак. Благодаря собакам, с лёгкой руки моей дочки, многие из нас обрели фамилии. Есть Рексовы, Шерхановы, Чарлины, Амуровы. Есть Булькины, Пупсиковы, Фифкины... Сам я, повторяю, долгое время назывался Бобиковым. Пока наш Бобик не запропал. Теперь я снова неизвестно кто.

Иное дело — дача. Здесь я не безликая «тридцать седьмая квартира», я — человек с именем, отчеством и фамилией. Не прошло и месяца, а со мной здороваются, осведомляются про дела и настроение, интересуются сортом моей смородины, спрашивают, где я достал вагонку, подсказывают, где купить гвоздей. Жизнь здесь открытее (в тесные домики её не спрячешь — она вся проходит в огороде) и уровень артельного духа выше. Вообще, дачный посёлок напоминает мне полудеревенскую улицу моего детства. Как на той улице, здесь всё про всех известно, как на той улице, мне одалживают здесь соли, а у меня просят на время выдергу.

А главное, меня окружают люди, а не обитые дерматином двери с номерными знаками и телескопическими прицелами смотровых глазков. Я могу наблюдать своих соседей, думать о их жизни, любить их или презирать, зная при этом — за что люблю или за что презираю.

Вот сейчас один из моих соседей, писатель Артамонов, раскинув руки и ноги, лежит на последнем клочке целины, на зелёном бугре, пупком выпирающем посреди участка. Бледнокожий, костлявый Артамонов похож на распятого Христа: живот провалился, рёбра пересчитать можно.

— Не да-а-а-м! — протяжно кричит Артамонов, уставя в небо жидкую бороду.

На него с трёх сторон, пыля как сельхозагрегаты, наступают с лопатами в руках жена, тёща и племянница. Они роют бугор с весёлой яростью, коротко взмахивая, разбивают комки земли, вот-вот примутся рубить конечности Артамонова.

...Артамонов отстоял-таки свой бугор. Точнее — отлежал. Дамы, докопав чуть ли не до подмышек, остановились, опёрлись на лопаты, тяжело дышат, смотрят на Артамонова, словно раздумывая: запахать его или оставить? Решили всё-таки оставить: повтыкали лопаты в землю и молча разошлись.

Кроме этого спасённого бугра, на участке Артамонова есть ещё одно, не занятое под овощные и плодовые место: площадка метров в десять квадратных между малинником и летней кухней. На площадке врыт теннисный стол. Не знаю, отвоевывал ли в свое время хозяин эту территорию, но если отвоевывал, то себе на погибель. Теннисный стол — каторга Артамонова, его галеры. Раза два-три в день жена подходит к столу и требовательно стучит по нему ракеткой: