Беликову дали оправиться — и отъезд был отложен до обеда. Андрей Кравков угрюмо отошел в сторону и пометил в записной книжке:

«22 июня. — Только что поднял руку на своего юного друга, — таков закон жизни в пустыне. Но на его груди пригрелась зум-зум, и он смотрел мертвыми глазами. Теперь мне кажется, что я его убил, а змея спасла. И я благодарен змее».

Через три дня отряд Кравкова нащупал в песках пересохшие рукавчики Янгы-дарьи — древние прожилки страны. Теперь они едва заметны: мощные столетние толщи песка засыпали ложе, из которого когда-то ушла вода. И не верилось, что эта пустая раскаленная зыбь некогда была зелено-тучными лугами, пряно-цветистыми городами и голубой сетью вод, которая, подобно кровеносной системе, питала цветущие клетки этой земли.

С каждым новым шагом по умершей стране в груди Андрея Кравкова все туже сжималась пружина борьбы. Он знал теперь, что великому разрушению древности, смерти страны он должен противопоставить рождение страны в гуле и грохоте невиданного нового строительства. Он опустит сокрушительный удар на плотину и возвратит трудящимся эти неоглядные километры, отнятые у них пустыней и злой волей древнего завоевателя. И упруго чеканило сердце, и бодрым вызовом ширились его глаза.

26 июня ночевали у колодца Бай-Мурат-казган. Оставался небольшой переход до Ун-кудука, где должен был дожидаться Эмро со своими людьми. Их разделяли теперь какие-нибудь десятка три километров. Чтобы не обременять напрасно верблюдов, из восьми турсуков[32]) наполнили водой только два и рано утром отправились в путь.

Ранний час в пустыне изумителен. Вот между барханами еще лежит синими озерами предутренняя мгла. А восток уж дышит пламенем. Невидимый стрелок все выше и выше пускает в небо огненные стрелы. Вдруг горизонт в одном месте ярко плавится, и от него бегут ослепительные струйки лавы. Через несколько величавых минут на тонкий край земли стремительно выкатывается древний пылающий шар. Все живое в ужасе и благоговении опускает глаза долу. Нежнейшим розовым румянцем вспыхивают пески, и кажется тогда, что это розовое, младенчески-свежее море радостно плещется навстречу светилу и ластится к нему, и улыбается, тая в пространствах. Но еще минута — и пески вздрогнули, они уж воздушны, невесомы…

Пустыня накалялась, как железный лист. Зной густел и прижимал к земле. Начались часы обычного томительного колыхания в пылающей пустоте. Мучила жажда. Путники поминутно прикладывались к турсуку. Но влага, попадая в разгоряченное тело, не могла насытить его — истощающей росой она мгновенно выступала на лбу, и пересохшие мускулы снова требовали воды.

Двигались вдоль мелких ответвлений Янгы-дарьи. Иногда караван приостанавливался для съемки и исследований. Часа через четыре Кравков начал уже вглядываться в золотистое марево, отыскивая стоянку и колодезь. Но тут Курбан-бай, ехавший впереди, вдруг слез с верблюда и дождался Кравкова. Поравнявшись, он сказал:

— Смотри — желтый птица! — и показал на северо-восток.

Кравков долго шарил глазами в расплавленном стекле зноя. Наконец у самого горизонта он поймал едва заметное пятнышко.

— Полчаса летел — ба-альшой буран будет! — и Курбан-бай сделал крутой жест, как бы вздымая пески.

Приглядевшись еще раз к облачку, он спросил:

— Чито будешь делать?

Андрей Кравков с минуту молчал. Он видел, как страшная песчаная птица расправляла свои мутные крылья. Наконец, он спросил:

— Сколько мы отъехали?

— Пятынадцать, — был ответ.

— А сколько до Ун-кудука?

— Адинакий — пятынадцать.

— Значит, вперед! — было решение.

Люди стали сосредоточены. Собаки приседали на задние лапы и выли. Верблюды вытягивали шеи, как бы пытаясь ускользнуть от бури. Но рыжий ковер стремительно задергивал небосклон — и не прошло и двадцати минут, как ураган налетел, закрутил, поднял пески. Рванулись и взмыли по ветру накидки и полы халатов, животных завернуло вбок, седоки едва удержались на обмякших горбах. И когда люди снова открыли глаза, вся бескрайность пустыни была погружена в мятущуюся песчаную мглу. В пяти шагах ничего не было видно, только красный померкший шар солнца, как демон, прыгал в этом летучем хаосе.

Верблюды выбивались из сил. Кравков дал знак остановиться. Он знал, что такие бури редко продолжаются больше 3–4 часов. Надо было переждать. Положили верблюдов на землю и сами привалились к ним с подветренной стороны.

Жажда точила внутренности и сводила губы, иссушенные зноем и ветром. Не стесняясь, поминутно наклонялись к турсуку, — ведь буря скоро утихнет и к вечеру караван будет в Ун-кудуке!

Но проходит два часа — путники все лежат, проходит еще два — положение без перемен. Около верблюдов уже намело горы песка. Наступала ночь — буря выла с прежней силой.

Засыпанные, заброшенные в песках люди томительно ждали, вглядываясь из-под прикрытий в воющую чернь пустыни. Часто прикладывались к воде и за ночь кончили один турсук.

Утро пришло мутное, с рыжими, неистово взлохмаченными космами песков. Пустыня попрежнему хохотала над людьми.

Боком, защищаясь от песчаных игл, Курбан-бай пробрался к Андрею Кравкову.

— Турсук лопал! — прокричал он, наклонившись.

— Как?

— Вода нет! — еще раз крикнул Курбан-бай, и буря тотчас сорвала с его губ эту весть и на бешеных крыльях понесла ее по пустыне.

Это был второй и последний турсук с водой! Очевидно, ночью верблюд как-нибудь неловко повернулся и раздавил его.

Бережно были собраны драгоценные остатки воды, которые еще оставались в складках турсука. Набралось немного больше бутылки. Было ясно, что сидеть на месте нельзя. Во имя жизни надо было двигаться к Ун-кудуку. Решено было итти по компасу.

С трудом были подняты из песчаных сугробов верблюды — и караван медленно двинулся в ревущую мглу.

Пустыня зловеще играла с пришельцами.

Идут они час. Идут другой. Идут пять часов. Казалось, давно миновали все сроки, но колодца все не было.

Выбившись из сил, остановились снова в бушующих песках, в смертной заброшенности. Выпили по маленькой мерке воды.

Буря была исключительная — она продолжалась вторые сутки. На следующее утро Кравков понял, что компас расстроился — была одновременно и магнитная буря.

Теперь люди без цели, наобум блуждали по пустыне. Жара была предельная, потому что поднявшиеся пески не закрывали совсем солнца. Оно кровавым, карающим оком преследовало запутавшихся людей и, казалось, жгло еще сильнее. Песок набивался всюду: и в нос, и в глаза, и в уши, и в рот. Он хлестал с такой силой, что кожа не выносила миллионных его уколов. Кроме того, в песке было много солончаковых пород, и, попадая в глаза- или на треснувшую кожу, он разъедал ее до нестерпимой боли.

К вечеру третьего дня люди разделили последние глотки воды. Дромадеры[33]) кричали в бурю и мглу — жалобно, скрипуче, призывно. Собаки сухими, горячими языками лизали людям руки. Ночь засыпала всех в новые могилы песков.

Четверо суток свирепствовал ураган!

На утро пятого дня после выхода из Бай-Мурат-казгана Андрей Кравков тягуче-истомно приоткрыл глаза и сейчас же быстро закрыл их. Он не поверил себе, думая, что бредит от слабости.

Небо свергало лазурью. Красновато-рыжие космы бури улеглись. Перед ним в зыбкой солнечной дымке разметнулось широкое лазоревое поле. Перламутровой накипью застыли на нем белые гряды прибоя. Тучная, тяжелая зелень клонилась к воде. Чудесный берег был недалек.

При виде такой массы воды у Кравкова пробежала по спине влажно-холодная змейка.

— Вода! — крикнул он в безумной радости за шесть жизней.

Лагерь быстро встрепенулся. Все были ошеломлены открывшейся картиной и, несмотря на то, что более суток не имели во рту глотка воды, бодро двинулись к чудесному берегу. Руки поминутно поднимались по направлению к воде, сухие глаза блестели. Только на желтом пергаментном лице Курбан-бая не было оживления. Его глаза глядели ровно и понимающе.