Парасковья целый день сидела дома, штопала белье, на люди не выходила. Родион, узнав, что про него и Густю говорят по селу, возмущался, но помалкивал, чтобы не расстраивать мать. Но сплетня вползла в избу с приходом Тишки. Он попросил поесть, сел за стол и, плутовато посмотрев на Родиона, не без ехидства сообщил: - Мам, сказывают, Родька Густю Киндякову ночью в амбарушке шшупал! Родион пнул его под столом. Тишка уткнулся как ни в чем не бывало в тарелку со щами, преувеличенно старательно работая ложкой. Мать, побледнев, спросила: - Это правда, Родион? - Для того и девки, чтобы щупать, - попробовал Родион отшутиться. - Господи! Как же можно так-то? Девичью честь беречь надобно. Ведь дело это серьезное. Что люди-то скажут? Меня на старости лет позоришь! - Ничего у нас такого не было... И давайте, мама, прекратим этот разговор. Мало ли что насплетничают... А кто видел? - Родя, Родя, - укоризненно сказала мать и заплакала, утирая глаза фартуком. - Кажись, скоро Густька на живот пополнеет, - радостно продолжал Тишка. Так бают по деревне! Родион не удержался, дал брату изрядного тычка. Тишка кинул на стол ложку и, чуть не плача, закричал: - Ты что дерешься? Я ведь уж не маленький, я могу и сдачи дать! Родион шапку в охапку - и вон. Выйдя из избы, он в сердцах стукнул кулаком о перила крыльца. Из сеней послышался тихий голос матери: - Родион, я должна знать правду. Родион резко обернулся: - Поверь, мама, любовь у нас чистая. Правду говорю! - Ладно, Родя, верю, - прошептала мать. - Тишке-ябеднику уши оборву. Иди в избу-то, не кипятись! Вечером к Мальгиным явился Дорофей. Он был в подпитии, что с ним случалось весьма редко. Слегка стукнулся головой о низкую притолоку, поморщился. Кинул кепку на лавку и сел без приглашения. Глаза его сверкали. Парасковья стала неподвижно посреди избы, как бы прислушиваясь к чему-то. - Надо поговорить с глазу на глаз, Парасковья Петровна! - хмуро сказал гость. - Говори. Родька в горенке. Тишка на улице. - Нехорошие слухи ходят, Парасковья. Вся деревня нам кости перемывает. - Знаю. - А знаешь, так чего молчишь? Я своей Августе сделал выволочку. А Родька в святых угодниках, верно, ходит? - Святым не назову, а вины за ним не вижу. И напрасно ты дочку обидел. Напрасно! - Напрасно, говоришь? - помолчав, сказал неуверенно Дорофей. Запал у него стал проходить. - А ежели не напрасно? - Кому поверил? Первому встречному? - Парасковья надвинулась на Дорофея, величественная, суровая. - А я верю сыну. Вот так верю! Не таковский он, чтобы девку позорить! - Ты в свидетелях не была... Из горницы вышел Родион. - Дядя Дорофей, - сказал он. - Объяснять я вам ничего не буду. Однако скажу честное слово: мы с Густей перед людьми и друг перед другом чисты. Дорофей озадаченно помолчал. - Н-ну ладно, - сказал он и вышел. Дорофей направился к избе Феклы Зюзиной, узнав, что она пустила слушок. Щуплый дедко Пастухов, идя по улице в галошах, надетых на шерстяные носки, спросил: - Куды торопишься, Дорофеюшко? Больно шибко шагаешь! Дорофей не ответил. Только кивнул. Вот и дом Зюзиной. Киндяков шагнул в темные сени, нашарил дверь, рванул ее на себя. Какое произошло объяснение меж ним и Феклой, слышали только стены... Вернувшись домой, Дорофей зашел в горницу. Густя сидела у окна и смотрела на улицу. На отца она даже не взглянула. Дорофею захотелось приласкать дочь, но он не решился. Только сказал: - Прости меня, старого дурака, Густенька. Прости, что поверил не тебе, а поганой сплетне... 3 Клуб теперь переместился в нижний этаж просторного ряхинского дома. В небольшом зале устраивались вечера, показывали кино. В боковушках библиотека, комната для чтения, помещение для репетиций и спевок хора. Сегодня кино нет. Старый фильм уж надоел, а новый еще не привезли из Мезени. Густя открыла библиотеку и стала выдавать книги. В библиотеке было уютно и чисто. На окна Густя повесила собственноручно сделанные занавески из мадаполама с прошвами. С полчаса у барьера толпились ребятишки - обменивали книги. Когда ушел последний посетитель, Густя раскрыла томик и стала читать, чтобы скоротать время. И тут кто-то облокотился о барьер. Густя подняла голову. Перед ней стоял молодой парень в морской фуражке с "крабом". - Не узнали? - спросил он, вызывающе улыбаясь. - Нет, не узнала, - ответила Густя. - Вам что? - Да я... вроде домой пришел. Улыбка его была холодной, нарочитой. - Это как понимать - домой? - А так... - парень взял книгу, подержал ее в руке, как бы взвешивая, и небрежно положил на место. - Это дом моего отца. - Этот дом? А-а-а! - протянула Густя. - Венька? - Угадали. Ряхин Венедикт... Вавилович. Густя внимательно посмотрела на парня. Разве узнаешь сразу! Она помнила Веньку подростком, хвастливым и трусоватым. А тут - почти мужик! Над губой темнеют усики. - Каким ветром тебя занесло сюда? - спросила она. - Ветер жизни носит мою лодью по океанам-морям белого света! - Венедикт огорошил Густю замысловатой фразой. - Да... И вот я пришел домой. А дома-то и нет. Папаша в местах отдаленных, а я, оставив мамашу в Архангельске, подался на Мурман. Как видите, не пропал. Плаваю старшим матросом на тральщике. И, между прочим, собираюсь подать заявление в комсомол. Как думаете, примут? - Откуда мне знать? - пожала плечами Густя и подумала: "К чему он тут комсомол, приплел? Каким был, таким и остался, хоть и фуражка с "крабом"!" Венедикт рассмеялся беззвучно, натянуто: - А почему бы не принять? Сын за отца не в ответе. Папаша был собственник, эксплуататор, владелец судов и лавок. А у меня ничего нет. Я пролетарий. Я советский матрос. И матрос, скажу вам, не хвастаясь, хороший. Первой статьи. На судне меня уважают, на берегу пьяным под заборами не валяюсь. С девушками обходителен. Почему бы не принять? В словах Ряхина Густя уловила плохо скрытую иронию. Он снял фуражку, положил ее на барьер. - Как все изменилось! И вы тоже. Кто бы мог подумать, что из Густи Киндяковой получится этакая красавица! Удивительно. До чрезвычайности удивительно! - Вы сюда надолго? В отпуск? - В отпуск. Надолго ли - будет зависеть от обстоятельств Понимаете? - Не понимаю. - Так я вам объясню. Вот если познакомлюсь с хорошей девахой, скажем, с такой, как вы, может, и останусь недельки на две. Закачу свадебку и потом увезу свою любовь в Мурманск. Посажу ее там в терем-теремок об одной комнате с электрическим пузырьком под потолком, с ковром на полу и кроватью с никелированными шарами. А сам пойду в море селедку ловить. Вернусь - куча денег. Гуляй вовсю! - Веселая жизнь! - Да, - самоуверенно ответил Венедикт. Густя неожиданно расхохоталась, но тут же оборвала смех. - На Мурмане вы набрались форсу! - Вот так, дорогая Густенька, - пропустив ее слова мимо ушей, продолжал он. - Прибыл я сюда, можно сказать, бросил якорь в Унде по зову сердца. Родина есть родина. Хоть тут у меня никого и нет, однако родная земля зовет. И принял тут меня хороший человек, бывшая наша повариха-кухарка Фекла Осиповна Зюзина. Знаете такую? - Как не знать, - сдержанно отозвалась Густя. - У нее теперь и дрейфую. Очень любезно приняла... Долго вы намереваетесь, Густенька, сидеть сегодня за этим барьером в данном очаге культуры, в бывшей ряхинской спальне? - А почему вы об этом спрашиваете? - Хотел бы прогуляться с вами по свежему воздуху. Старину-матушку вспомнить. И, как моряк, открою вам душу нараспашку: очень уж вы милы. Так милы, что ничего бы не пожалел для того, чтобы сойтись с вами на одном курсе, борт о борт. - Спасибо за приятные слова, мурманский моряк первой статьи. - Густя не без умысла перешла на витиеватый ряхинский тон. - Однако нам с вами не по пути. Курс у нас разный Ряхин вздохнул, помолчал, не спеша взял фуражку, надел ее и небрежно козырнул: - До чрезвычайности сожалею. Однако вы подумайте. Я здесь еще побуду... - Тут и думать нечего, - сухо ответила Густя и принялась за чтение. К двери Ряхин шел медленно, осматривая стены, потолки. Отметил про себя: "Ни черта не следят за домом. Не белено давно. Обои какие были при папаше, такие и остались... " Закрыв клуб, Густя уже поздно вечером отправилась домой. На свидание с Родионом не пошла, хотя они и уговаривались встретиться. Нет, она не разлюбила Родиона и не разлюбит. Однако сегодня злые языки испортили настроение. Пусть все уляжется, пусть пройдет ощущение стыда и незаслуженной обиды.