— Ох, и взгляд же у тебя, провора, горячий, звериный. А зовут меня Афонькой Соколовым, по прозвищу Хлопуша. Так и ты меня, провора, зови. Царский полковник я, первого яицкого полку.
— Ишь ты, — оживился кудрявый, — наслышаны мы про тебя кой от кого. Давно ждем. Ну, сказывай, с чем ты от царя-батюшки к нам послан?
— Аль не знаешь? — хитро прищурил глаз Хлопуша.
— Откуда же нам знать? — ответил кудрявый. — Степь от нас далече. Сорока на хвосте принесет, что ли?
Хлопуша повернулся на каблуках и удивленно посмотрел на Толоконникова. Петька, опустив глаза в землю, окованным прикладом ружья дробил кедровую шишку. Кудрявый перехватил недоумевающий взгляд Хлопуши:
— Чего на Петьку пялишься, узоры на ем расписаны?
Толоконников глубже втянул голову в плечи.
— Чудно мне што-то! — сказал Хлопуша.
— Чего тебе чудно? — вскинул на него глаза кудрявый.
— Ладно, ужо разберусь, — уклончиво ответил Хлопуша. — А лишнее говорить— до греха договориться.
Кудрявый заметно рассердился:
— За твоим, дядек, языком не поспеешь и босиком. Ты городи, городи, да и выгораживай. Об деле то когда ж? Сам же давеча торопил. Начинай…
Хлопуша разгладил бороду и заговорил неспеша, без запинок, видимо, уже заученное:
— Взысканы и вы его великой царской милостью… Взял он и вас, работных людишек, под свое защищенье. Ведомо поди, вам, сколь много годов ходил он по Рассее, высматривал как народ живет. Везде он побывал, все увидал…
— Везде побывал? — усмехнулся нехорошо Толоконников, — а мы об это время панихиды по ему пели. Чудно!..
— Не его же убили то, — сказал строго Хлопуша, — за его один караульный солдат смерть принял. Того и похоронили. Ты не перебивай меня, провора, — с нескрываемой угрозой посмотрел он на Петьку, — я ведь, когда рассержусь, дурной бываю. Не зашибить бы тебя ненароком! Ну вот, везде, говорю, побывал его царское пресветлое величество. И увидел он, какое везде утеснение простому народу учинено: казаков вольных насильно к регулярству приписывают, крепостных помещики, вместе с борзыми, в карты проигрывают, татар чиновники догола обирают, а вас управители заводские на работе нечеловечной морят. Понял он, что баба его[37]) противу народу идет, с боярами стакнулась, ну и объявился…
— Ох, господи твоя милость! — вздохнул восторженно косой. Петька угрюмо молчал. Кудрявый парень не сводил с лица Хлопуши восторженного взгляда.
— А послан я к вам с тем, чтобы пришли вы теперь под его высокую царскую руку и верность бы ему оказали. Нужда у царя большая в антиллерии, пушках и прочем воинском снаряде. Того и должны вы промыслить немедля…
— Это как же? — полюбопытствовал Кудрявый.
— Дело простое. Заводских командиров да управителей — на ворота, а заводы под царя отобрать.
— Прямо скажу: не дело затеваете, — решительно встал Толоконников. — Не наша каша, — и ложка не наша!
— Молчи, ревизская душа[38]), — с хрустом сжал зубы Хлопуша. — Молчи!
Но Петька, даже не посмотрев в его сторону, промолвил:
— Мы под богом все холопы, а супротив властей итти бог не велит. Ведь подали мы управителю жалобу. И коль по-нашему он не сделает, облегчение нам не даст, — работать бросим. Тогда власти узнают, тогда увидят, сколь велико наше утеснение…
— Что говоришь ты? Куда народ ведешь? — с горечью сказал Хлопуша. — Сам слепой, а в поводыри набиваешься. Ужель не знаешь, дитя малое, что боярам только вера — не нам. Не знаешь, что наш брат в законе мертв. Заставят работать батогами[39]).
— Не заставят, — ответил неуверенно Петька, — до матушки-царицы дойдем. Там у ней свою правду отыщем…
— Правду? Правду там отыщешь? — тихо, дрогнувшим голосом спросил Хлопуша. И вдруг, сорвав с лица платок, бросился к Толоконникову. — А это ты видал, видал? Вот, гляди! Вот тебе правда. Вот! — совался он к лицу Петьки.
— Господи! Кто же тебя так? — ахнул косой.
— Кто? Известно кто! Палач! Кнутом били, ноздри рвали. Вот их правда, гляди. Вот!
Петька отпихнул навалившегося на него Хлопушу.
— Уйди, уйди, сатана! Не совращай! Не пойду за тобой на богомерзкое дело. Присяге не изменю! — визжал он. — А твой царь — антихрист! Чучела он! Чучела, чучела. Сам ты говорил — чучела! Чуч…
Хлопуша обеими руками сдавил горло Петьки. Придавив его всей тяжестью своей, начал пригибать к земле, не спеша, спокойно, спрашивая с холодной злобой:
— Так чучела, говоришь? Не царь? Чучела, а?…
У Петьки выгнулись колена. Хрипя и цепляясь ослабевшими пальцами за душившие его руки, он медленно оседал на землю. Но губы его еще кривились, пытаясь что-то крикнуть. И дернувшись всем телом, выплюнул прямо в лицо Хлопуши полусдавленное:
— Чу-че-ла!..
— Пусти, задавишь ведь! — схватил кудрявый Хлопушу за рукав. И Хлопуша сразу обмяк, выпустил Петьку, кулем ляпнувшегося на землю.
— А ты, кликуша, — сказал строго кудрявый Толоконникову, — молчи луч-че! Видишь, он за царя готов горло грызть. Молчи ты, для ради бога!..
Хлопуша, тяжело и порывисто сопя, поправляя сползшую на лоб шапку, одергивал чекмень.
— Да уж задавлю! — вырвалось у него.
— А у тебя знак есть какой, — обратился к нему кудрявый, — что ты и вправду от царя к нам послан?
— Манихвест царский при мне! Чего еще надо? — с неостывшей злобой ответил Хлопуша.
— Кажи!
Хлопуша, откинув полы чекменя, полез в карман шаровар, вытащил грязную тряпку, развязал зубами тугие узлы и показал с ладони лист толстой синей бумаги, захватанный и порвавшийся на сгибах:
— Кто грамотный то?
Кудрявый посмотрел выжидательно на Петьку. А косой даже ткнул пальцем в сторону Толоконникова:
— Петруха, кто же еще.
Хлопуша опасливо потянул бумагу обратно.
— Давай уж, давай! Я малость мерекаю, — схватил поспешно манифест кудрявый. Развернул осторожно и поднес к глазам. — Эх, леший тебя задери, — поднял он с досадой лицо к небу, уже потемневшему, с редкими, проклюнувшимися звездами, — темно читать то! Гриша, дай-кось огоньку…
Косой метнулся в сторону, повозился невидимый в темноте и выволок на полянку сухую? желтую елку. Отломил макушку, высек огня, поджег. Пламя, лизнув хвою, загудело, рванулось кверху, словно порываясь улететь. Затем раздумало и, жадно урча, вгрызлось в смолистые сучья…
Подавшись ближе к огню, положив бумагу на левую ладонь и водя по строкам пальцами, кудрявый заспотыкался на каждом слове:
— Манихвест, самодержавного анператора Петра Федоровичи всероссийского и прочая, и прочая. Сей мой имянной указ в горные заводы железнодействующие и медиплавильные и всякие — мое имянное повеление. Как деды и отцы ваши служили предкам моим, так и вы послужите мне, великому государю, верно и неизменно до капли крови и исполните мое повеление. Исправьте вы мне, великому государю, мартиры, галубицы[40]) и единороги[41]) и с бонбами и с картечью и в скором поспешении ко мне представьте. А за то будете жалованы бородою, древним крестом и молитвою…
— Ну, это нам без надобности, — сказал косой, тряхнув факелом. По поляне замельтешились тени, а отгоревшие сучки, золотые и хрупкие, посыпались на траву…
— Молчи, пустобрех! — сурово оборвал его Хлопуша. — Брить бороду, образ христов портить. Без бороды и в рай не пустят. Режь наши головы, да не тронь нашей бороды! Так-то!..
— Была бы голова, будет и борода, — зло откликнулся Толоконников. — А борода уму не замена. — И уже про себя добавил: — Ты вот по бороде апостол, а по зубам — собака!
37
Подразумевается императрица Екатерина.
38
Ирония: «ревизские души» — оседлые «холопы», занесенные в т. н. «ревизские сказки» (ведомости о жителях).
39
Батог — длинная палка, орудие пытки.
40
От гаубицы — огнестрельное тяжелое орудие, используется и для навесного и для настильного огня.
41
Единорог — тяжелая пушка с коническим казенником.