- Нет, - глядя себе под ноги, сказала Женя. – Я вообще… не могу. Так – не могу.

Она вышла из воды, засунула ноги в шлепанцы и пошла было к тропинке, но я поймал ее за руку.

- Нет уж, объясни, пожалуйста, что значит «так не могу». Не можешь здесь, на песочке? Или не можешь так быстро после знакомства? Или, может, ты вообще девственница и не можешь до свадьбы?

- Все сразу, - отрезала Женя и хотела уйти, но я держал ее руку крепко.

- Тогда скажи, будь добра, зачем ты меня вообще сюда притащила? Зачем тогда ночью ко мне приходила? Думаешь, я спал? Или это такое специфическое готское развлечение – завести мужика до посинения яиц, а потом изобразить оскорбленную невинность? Вот уж не думал, что ты такая.

- Я тоже не думала, что ты – такой!

Женя вырвала руку и пошла по тропинке наверх. Я выругался себе под нос на двух языках, стряхнул с сандалий воду и медленно поплелся за ней.

39.

Интересно, подумал я, как легче добраться до Петербурга. Наверняка должен ходить какой-нибудь автобус. Или где-то есть железнодорожная станция. На худой конец можно выйти на шоссе и проголосовать. Только вот как объяснить это Саше, Виктору, отцу Кириллу?

Я нащупал на поясе телефон. Сказать, что мне позвонили из больницы, попросили срочно приехать? Нет, только не это. Я всегда избегал врать, если предметом вранья было здоровье близких. Суеверие? Ну и пусть. Нет, больница не пройдет. Тогда, может, это будет следователь? А почему бы и нет? Позвонил следователь, который, кстати, запретил мне уезжать из города. Позвонил и приказал срочно явиться. Очень срочно. Просто немедленно.

Женя ждала меня у калитки.

- Мартин, пожалуйста, - хмуро сказала она, не глядя на меня, - давай не будем выносить это на публику. Ты, наверно, сейчас думаешь, какой бы предлог придумать, чтобы уехать?

- Да, думаю. Или ты считаешь, мне будет очень весело провести эту ночь с тобой под одной крышей?

- Мартин, пожалуйста! – повторила Женя. – Не надо. Не уезжай. Я… я не хотела тебя обидеть. Просто…

- Хорошо, - сдался я. – Не уеду. И даже постараюсь сделать вид, что все прекрасно – ты ведь этого хочешь?

Женя не ответила.

- Только вот «просто» - не надо. Нет – значит, нет. Я от этого не умру. Но вот выяснения-объяснения терпеть не могу.

- Но, Мартин…

- Я сказал, нет! А теперь давай сделаем счастливые физиономии, возьмемся за ручки и вперед. Если уж тебе так хочется изображать цирк – пожалуйста. Не знаю, правда, зачем тебе это понадобилось.

Я улыбнулся улыбкой ласкового вампира и сжал ее ладонь так, что Женя пискнула. Да, в тот момент мне хотелось причинить ей боль – потому что внутри у меня творилось такое…

«А может, стоит ее все-таки выслушать? – заскулил какой-то жалобный голосок. – Может быть?..»

«Нет, не может, - отрезал я. – Если уж человеку хочется блюсти невинность по идеологическим соображениям, то пусть делает это так, чтобы другим от этого не было хуже. И если я ей нужен как друг, товарищ и брат, то нечего было вешаться на шею и тащить на речку».

- Улыбайся, Женечка, - сказал я, продолжая демонстрировать голливудский оскал. – Мы уже пришли.

Женя попыталась улыбнуться, но губы ее дрогнули, а глаза предательски заблестели. Я сделал вид, что не заметил.

- Уже нагулялись? – удивилась Лена, несущая в дом из земляного погреба огромную кастрюлю. – Что-то быстро. Не поссорились?

- Нет, - мотнул головой я. – Вам помочь?

Пятнадцати минут мне вполне хватило, чтобы обойти поселок кругом и вернуться. О чем я думал при этом – лучше не говорить. Ни о чем хорошем. Бывает так, вроде бы все плохо, хуже не придумаешь, но ты держишься на плаву, потому что есть что-то такое, что помогает не утонуть. Особенно если это «что-то» - надежда на близость с симпатичной – и более того! – девушкой. А потом оказывается, что надежды все эти пустые, и вот тогда-то и понимаешь по-настоящему, в какой заднице оказался. А что касается девушки… Да, давненько я не получал по морде так основательно.

40.

Жене Лена постелила наверху, в маленькой комнатке, которую она приготовила для будущего младенца. Нам – внизу, в гостиной: Саше с Виктором на диване, мне – на узенькой кушетке у печки.

Не спалось. Виктор заливисто храпел, над ухом назойливо ныли комары. Нет, чтобы молча кусать – так еще и издеваются. Сразу видно – бабы!

От мысли о всеобщем бабском коварстве мне захотелось встать, дойти до речки и окунуться в холодную воду. Чтобы хоть как-то охладить и голову, и другую часть организма. О чем бы я ни думал, воображение, разогретое спиртным, услужливо подсовывало самые фривольные картинки.

Я нащупал джинсы и футболку, кое-как натянул, сунул ноги в сандалии и вышел на крыльцо. Конечно, до речки в потемках да по лесу я просто не дошел бы, но хоть на крыльце посидеть. Иногда, очень редко, я жалел, что бросил курить. Чем тупо сидеть и пялиться в пространство, дымил бы многозначительно и трагически. Смотрел бы, как от красного огонька срываются искры.

Зашелестели листья на деревьях под внезапным порывом ветра. Горизонт на секунду осветился, глухо громыхнуло. Забытая всеми гроза наконец решила напомнить о себе. Громыхнуло еще раз, уже громче, ветер набирал силу. Дождь обрушился как-то вдруг, сразу. Молнии высвечивали сплошную серебряную стену.

И снова вернулось то тревожное видение-воспоминание, о котором я думал днем. Почему-то оно показалось мне очень важным, даже необходимым. Но чем сильнее я пытался «сфокусировать» его, тем больше оно расплывалось. И вдруг, при очередной вспышке молнии, я увидел…

…Я совсем маленький, едва достаю до подоконника. Стою на цыпочках и смотрю в окно, по стеклу бегут струи воды. За стеной воды – стена деревьев. Гром гремит все громче, мне страшно. Но я знаю, что никто не пожалеет и не успокоит меня. Хочется плакать, но плакать нельзя. Пахнет убежавшим молоком и еще чем-то пригоревшим. «Сколько раз тебе повторять, отойди от окна!». От звуков этого страшного, грубого голоса я сжимаюсь, по ноге бежит предательская струйка. Я с ужасом смотрю на лужицу, растекшуюся по красному половику, и жду неотвратимого наказания…

С трудом проглотив слюну, я подставил ладонь под струю воды, текущую с желоба крыши в жестяную бочку, и вымыл лицо.

Что это было? Где? Кто эта женщина, которую я боялся настолько, что мог описаться, едва заслышав ее голос? Неужели… бабушка?

Мы приехали в Прагу, когда мне было два года. Точнее, два года и пять месяцев. У меня странная память – я очень хорошо помню события раннего детства, хотя вполне могу забыть произошедшее несколько дней назад. Врожденный старческий маразм, смеялся отец, старики тоже отлично помнят свое детство, но забывают, что ели на завтрак. Причем сказать, что я хорошо помню детство – этого мало. Я не просто хорошо помню, я словно погружаюсь в тот или иной эпизод, мгновенно проживая его вновь во всех ощущениях, до мельчайших подробностей.

Но у моих воспоминаний был порог. Нижний порог. Самое первое событие моей жизни, которое я мог вспомнить, - дорога из Рузине до нашей квартиры. Мы едем на такси, на заднем сидении, я у мамы на руках. Она прижимает меня к себе, а я в полудреме спрашиваю, будет ли у нас собачка.

Но ничего из того, что было до этого, в Ленинграде, в моей памяти не сохранилось. Вернее, я так думал – приснился же мне двор бабушкиного дома. Что тут странного, говорила мама, многие дети помнят себя примерно со школьного возраста, а два года и пять месяцев – это очень рано. Но меня все-таки смущало одно обстоятельство. С кем бы я ни беседовал на тему детских воспоминаний, все говорили одно и то же: у них были какие-то четкие воспоминания, а еще – смутные, расплывчатые, более ранние. У меня таких смутных не было. Ну, если не считать тревожного ощущения, которое приходило только во время грозы.