— Малыш умеет драться.

Как бы Джона его не перехвалил…

— Да ладно тебе, Джона. Цена этому поединку — две дохлые мухи, которые перед тобой на ринге ползают.

— Послушай, Мэнни, тебе не кажется, что ты стал чересчур придирчиво к людям относиться? Пойду-ка я, братан, отолью. Идем, я угощаю, а то смотри, как бы не лопнуть тебе от злости.

Тут он задрал голову вверх, туда, где крест-накрест сходились две линии зарешеченного коридора — настила, проходящего над спортзалом:

— Эй, начальник! Ты хоть бы следил за этим парнем получше. А то он меня уже за задницу щиплет, я отбиваться устал. По-моему, ты его слишком долго в карцере держал. Слышь, Рэнкен?

А я как-то в своих размышлениях да за болтовней не заметил, когда наверху Рэнкен появился. Вид у него что-то подозрительно странный. Да и каким ветром его сюда занесло?! Он в жизни не ходил смотреть боксерские матчи. А следующий раунд как раз и начался. Бак с первой же секунды разошелся не на шутку. Его противник, ухе, наверное, без сознания был, мешок мешком стоял, а Бак с такой скоростью бил по нему, что не давал опуститься на пол. Тренер Бака, брызгая слюной, орал своему подопечному: «Убей эту тварь! Убей его! Прикончи!» И только один негр-гомик вдруг закричал: «Да что ж ты, гад, делаешь?» И тогда Бак нанес короткий резкий удар, будто точку поставил, и замер неожиданно для всех. Застыл, не шелохнувшись. Толпа вокруг ринга ревела, неистовствовала, и в этом гамме потонули слова рефери: «Победу во втором полусреднем… чемпион… Бак Логан…» Я снова поднял голову и столкнулся взглядом с Рэнкеном. Он ошибся. Он не должен был отводить глаза. Он не должен был переводить взгляд куда-то за мою спину. Он перевел — и я обернулся. Все, что я успел увидеть в это мгновенье, — нож, лезвие которого неслось на меня со скоростью пули, чтобы воткнуться мне под лопатку…

Я даже сначала не разглядел, чья рука держала этот нож. Дернулся инстинктивно, ни на что не надеясь, и острие вместо спины вонзилось в мякоть правой руки чуть повыше локтя. Тут же нападавший нанес и второй удар, правда, я успел развернуться и подставить ладонь. Нож прошил ее, как кусок масла, но я понял, что остался в живых. Мне повезло. Я этого кретина и не знал никогда раньше, но, будь я на его месте… или Джона… уж мы бы не промахнулись. Плевое дело! Рэнкен явно нанял какого-то любителя. Профессионалы так не работают. Не иначе стукач какой-нибудь вшивый купился на очередную подачку. Я схватил подвернувшийся под руку стул и с размаху опустил его на голову этого идиота. Он отлетел в сторону, и мгновенно рядом со мной и этим типом выросла стена охранников. А Рэнкен сверху, как Господь Бог, взирал на все происходящее. Бак за моей спиной закричал: «Не бей его, Мэнни!» Малыш, да кто ж мне теперь позволит тронуть этого недоноска?! Хватит того, что в штаны он уже наложил. Шатаясь, поднялся с пола, нож вперед выставил и кричит (а самого ноги не держат, трясется весь): «Это Рэнкен заставил меня… Рэнкен! Не трогай меня! Не надо…» Эх, старикан, куда же ты полез? На кого? Я бы успокоился и остыл, а вот Рэнкен тебе этих слов не простит. Считай, что смертный приговор ты себе уже подписал… Что ж, давай, Рэнкен, доиграем этот спектакль до конца!

— Не бойся, коротышка, — говорю я старику, — скоро все это для тебя закончится. — И я шагнул к нему.

Один парнишка из охранников, что сверху около Рэнкена выстроились, не выдержал и пальнул. Выстрел будто подстегнул старика, и он взмолился:

— Ну, Мэнни, давай…

Я сделал еще шаг, и несчастный был готов припасть к моим ногам, хотя продолжал храбриться. Я сказал ему (а вокруг все замерли: одни в ожидании окончания представления, другие, вперив взор в прицел, жаждали услышать команду Рэнкена и выпустить в меня из десятков стволов по обойме, а Рэнкен ждал, когда же я размозжу этому ублюдку голову табуреткой): , — Давай… Иди ко мне!

— Прости меня, Мэнни! — почти зарыдал старик. — Не трогай меня! Остановись, Мэнни!..

— Ты хочешь заполучить меня? — и я занес руку над ним.

— Нет, Мэнни, — заорал он, испугавшись удара.

— Ты хочешь заполучить меня, да? Ты жаждешь моей крови? На, пей! Жри ее, скотина! — и с каждой фразой я взмахивал и взмахивал ладонью, которая вся была залита кровью, и я забрызгал не только морду и одежду старика, но и свою замечательную, любимую маечку, своего Кондора, что отбыл со мной три долгих года темного карцера. — Вот тебе моя кровь! Возьми ее! Подонок, захлебнись в моей крови…

Охрана плотно встала между мной и стариком, и тогда я решил выложиться до конца. Задрав голову к настилу, я заорал:

— Ты, Рэнкен, хочешь пристрелить меня? Ну, пристрели! Ты, молокосос, возьми меня, убей! Вот он — я! Убей же меня, слабак! Давай же, Рэнкен! Пристрели меня! Сам пристрели, и не присылай больше ко мне всякую мразь, которую ты заставляешь сделать это вместо себя! Я сейчас здесь, видишь? Перед тобой! Ну, не медли, давай же, пристрели меня, и дело с концом! Я с места не сдвинусь, стреляй же! Давай же, Рэнкен! Возьми винтовку, пошевелись же, ты! Ублюдок, кишка тонка, да? Ты обещал остановить мои часики, так останови их, ты, дерьмо!..

Я подзадоривал Рэнкена, провоцировал его, и — видит Бог! — мне бы это удалось, потому что когда я швырнул табуретку и она с грохотом и треском разлетелась на щепки, ударившись о стальные прутья решетчатого настила, Рэнкен готов был всадить в меня пулю. Но, глядя вверх, я не успел остановить Джону, который, отсидев на толчке, пропустил самое интересное, а, вернувшись, все-таки разобрался, что к чему, и, протиснувшись меж охранников, воткнул в пузо старика-неудачника свою финку. И еще раз воткнул. И еще… Хотя и после первого удара не было необходимости в добавке. Джона не промахивался ни разу в жизни. Вот и теперь: еще один несчастный лежал на полу с распоротым брюхом, и лужа черной крови растекалась вокруг него. Братана не остановил даже мой крик:

«Нет, Джона, не надо! Он — мой!» Опоздал я со своим криком. И охрана опоздала, а потому с особым остервенением обрушивала на Джону свои дубинки, ломая его кости и дробя его череп. Им удалось это: лысая башка Джоны быстро превратилась в кровавое месиво. Да и на меня навалилась целая толпа, потому что я орал: «Пустите меня! Пустите, свиньи! Я убью тебя, недоносок!» — уже забыв о том, что вместо недоноска передо мной лежал труп. Сознание стало меркнуть, откуда-то издалека донесся крик Бака: «Джона! Джона!..», — и затих. Малыш, малыш… Где ж ты раньше-то был?! И еще чей-то всхлип: «О, Господи! Неужели никто не остановит все это?!.», — после чего, как ответ, раздался громовой голос «Всевышнего»: «Спортивные с остязания закончены. Всем заключенным разойтись по камерам. Повторяю: всем заключенным разойтись по камерам. Зал закрывется». Усилием воли я приоткрыл глаза, и последнее, что я увидел в этот день, — труп, который охранники за ноги выволакивали из спортзала…

«Слава Богу, это не Джона!» — подумал я и куда-то провалился…

В тюремной больнице дни сначала летели быстро (я часто терял сознание из-за того, что много крови потерял), а потом поползли еле-еле один за другим. Меня возили в кресле-каталке, я не сопротивлялся, хотя чувствовал себя вполне нормально. Чаще я придуривался, чтобы силы скопить побольше. Джону держали отдельно от всех. То ли потому, что он, как и раньше, готов был развлекать молодежь сказками о тюремных законах, то ли потому, что нуждался в особом медицинском обслуживании. Ребята рассказали, что Джона весь перебинтован — с головы до пят. Перед уходом из больницы мне удалось все-таки с ним потрепаться. Я очень рад был видеть, во-первых, что он жив, во-вторых, что он поправляется.

— Выглядишь ты ужасно, Джона!

— Зато живой!

— Знаешь, этот ублюдок Рэнкен переводит меня в камеру.

— Мэнни, он хочет убить тебя, будь уверен.

…«Джона, Джона… Если б все было так просто…» — подумал я.

— Нет, Джона. Он толкает меня на другое. Он хочет, чтобы я перемахнул через стенку и сделал ноги. Он провоцирует меня.