— Некоторые ворчат по поводу молодых, — продолжал Вася. — А они, оказывается, готовы стоять так вот, плечом к плечу… Но «В порядке обсуждения» все-таки припиши.

— Я хочу, чтобы обсуждение состоялось у нас в восьмом классе «А». Вы сможете прийти?

— Я не смогу… не смочь! И Соня вместе со мной придет. Хоть класс ее параллельный… в данном случае параллельные пересекутся.

«Параллельные при всем желании пересечься не могут», — подумала Катя. Но возражать не стала: пусть мнение учительницы литературы, ее классной руководительницы, утверждавшей, что сила образа в его безупречной точности, на сей раз не подтвердится.

— Сонечка тоже, как ты знаешь, увлеклась фактами из жизни великих! Я рад, что это увлечение уже выплеснулось на страницы твоего журнала. Правда, она ограничила круг своих изысканий музыкой. Но вместо фамилий Бородина и Римского-Корсакова можно поставить имя любого выдающегося художника или ученого: все выдающиеся чем-то похожи.

Когда Вася начинал размышлять, каждая фраза, вылетавшая из его рта, представлялась Кате афоризмом и мудростью.

Обсуждение проблемы «Что дороже — друг или истина?» вела как раз учительница литературы Ольга Анисимовна, которая тяготела к точности, будто преподавала физику или химию. Присутствие декана пединститута было событием: пришли даже учителя из других классов. И все сразу раскрыли блокноты, чтобы записывать… Но раньше всех явились Вася и Соня. Сонечка взирала на отца, как первая скрипка взирает на дирижера, когда в зале театра оперы и балета, словно лишаясь внутренних сил, затухает, сникает люстра.

— Я думаю, мы детям ничего не будем подсказывать и навязывать? — обращаясь к Кулькову, сказала Ольга Анисимовна, которая всех своих воспитанников, в каком бы классе они ни учились, называла «детьми».

Кульков согласился неторопливым кивком.

Катю в классе побаивались и любили (в данном случае страх любви не перечил!), и все наперегонки бросились выказывать ей свои чувства: хвалить за надежность, за неумение вилять. Катя этого ожидала — и подготовила одно острокритическое выступление и одно вовсе разгромное, которые должны были прозвучать из уст ее лучших подруг. Но подруги, скованные присутствием Кулькова, затаились и онемели. Соня напряженно ждала указующего отцовского сигнала. Но и сигнал медлил.

— Мы обсуждаем не Катю, а ее статью, — попыталась что-то прояснить Ольга Анисимовна. — В результате ваших речей вырисовывается, обнажается важность и актуальность вопроса: кто нам дороже — друг или истина? Катя или правдивое слово о ее статье? То есть, конечно, дороже Катя. Но должна ли любовь к ней помешать нам произнести слово правды? Так будет точнее.

Тогда поднялся Кульков.

— Я выступлю от своего имени и от имени своей дочери. Мы дома согласовали позиции.

Сонечка уткнулась взором в пол, как музыкант, который больше не ждет дирижерских указаний, потому что его партия в оперной, балетной или симфонической партитуре уже исчерпана.

Учителя сперва принялись усердно строчить по блокнотным листам, а потом застыли с авторучками и карандашами в руках.

Кульков говорил долго, около часа. Катя узнала, что Цицерон в свое время воскликнул: «Исключить из жизни дружбу все равно, что лишить мир солнечного света!», что Гельвеций считал самым верным способом «судить о характере и уме человека по выбору им книг и друзей», а что Макаренко не представлял себе дружбы «без взаимного уважения»… Она узнала, что Белинский, оказывается, заявил: «Друг мне тот, кому все могу говорить». Катя встрепенулась: уж не собирается ли Вася действовать по этому принципу? Но Вася двинулся дальше и от имени Шекспира провозгласил: «Только настоящий друг может терпеть слабости своего друга» Это ее обнадежило. А потом она и вовсе воспряла духом, — Вася обратился к словам Стендаля: «Умереть за друга при каких-нибудь исключительных обстоятельствах менее возвышенно, чем ежедневно и втайне жертвовать собой ради него».

«Вот сейчас Вася пожертвует собой ради меня, а я об этом доложу маме'» — подумала Катя. Но тут же содрогнулась, поскольку Вася, как шпагу, вонзил в дискуссию убеждение Писарева «О такой дружбе, которая не выдерживает прикосновения голой правды, не стоит и жалеть. Туда ей и дорога». И напомнил всем восклицание Аристотеля. «Платон мне друг, но истина дороже!»

«Неужто Вася возьмет пример с Аристотеля?» — ужаснулась Катя. Но сразу же после этого узнала о противоположных восклицаниях, которые позволяли себе не менее прославленные мудрецы и философы.

Многое узнала Катя из Васиной речи, не узнала она только, понравилась ли Кулькову ее статья.

«Никто и не должен был этого понять, — вдруг подумала Катя. — В этом и есть дружеская Васина тактика!… В какую ситуацию я его вовлекла: разве мог он, декан пединститута, защищать мою откровенную галиматью? Но он не осудил ее — и в этом уже был подвиг!»

Завершая дискуссию, Ольга Анисимовна сказала:

— Не хочется прибегать к общеизвестным истинам. Но они иногда и заключают в себе главную суть, а потому так часто произносимы. Дружба и всепрощение, дружба и круговая порука — далеко не одно и то же. Катина статья, при всей ее спорности, заставила вновь об этом задуматься. И за то, как говорится, спасибо. Вообще же… Конфликты между дружбой и истиной — это подчас конфликты сложнейшие. Я бы лично решила их в пользу истины. У Кати иная позиция… Что ж, истина об истине тоже рождается в споре!

Вася энергично кивнул.

Потом он подошел к Кате и даже слегка обнял ее за плечи, чего раньше не делал и в чем был еле уловимый намек на желание извиниться.

— Ну… как я?

— Замечательно! — ответила Катя, ибо поверила, что все было действительно в лучшем виде.

— Нельзя же на бумаге проповедовать верность братству, а на деле его нарушать?! — взбодрился Кульков, довольный ее реакцией.

Прощаясь с Ольгой Анисимовной, Катя спросила:

— Как вам кажется, Василий Григорьевич… со мной согласился?

— Я ничего толком не поняла, — ответила учительница литературы, сочетавшая строгость точных наук с демократизмом гуманитарных.

— Ну как себя вел Кульков? — поинтересовалась дома Юлия Александровна.

— Он защитил меня.

— От кого? Или от чего?

— От истины.

— Что ж, это поступок.

Уставшее обманываться лицо Юлии Александровны выразило желание поверить дочери и даже Кулькову.

— Таким макаром! — громыхнул Александр Степанович. — И другим макаром быть не могло.

А сама Катя еще раз подумала, что для Васи правда, конечно, дороже любых других нравственных категорий, но что он, все запутав, таким изобретательным способом все же ее поддержал.

Вечером семья Малининых всегда была в полном сборе. Катя понимала, что это хорошо для нее и для дедушки, но плохо для мамы.

— Почему ты по вечерам… никуда не ходишь? — напрямик поинтересовалась она.

— А с кем? — так же напрямик ответила Юлия Александровна. — Пригласите меня куда-нибудь. Не возражаю!

— Я другое имею в виду.

— Ах, другое? Ну, сие, как ты, надеюсь, уже понимаешь, от меня не зависит.

— Зависит! В какой-то степени… — не отступала Катя. — Ты же ничего не делаешь, чтобы способствовать… Почему, например, ты не надеваешь свое черное платье?

— Вспомнила!… Оно давно вышло из моды.

— Сшей другое, но тоже элегантное… черное.

— Хочешь, чтобы дома был траур?

В этот момент на полную силу, как от ветра, хлопнула входная дверь, и на пороге комнаты появился Александр Степанович, за которым привычным эскортом следовал Вася.

— Вот Катя упрекает меня в том, что не веду светского образа жизни, — сообщила Юлия Александровна с откровенностью, в которой были бравада и едва заметный признак отчаянья.

— Ну, мама… Зачем же ты? — воспротивилась такой откровенности Катя.

— А что? Всегда сочувствую женщинам, которые танцуют друг с другом. Или сами торчат в очередях, чтобы попасть на спектакли, концерты…

Катя вдруг заметила, что мамины волосы стали выглядеть еще более смоляными, потому что их в разных направлениях избороздили белые тропки. Как она раньше не обратила внимания?