— Войны. Состояние дел на севере. И даже будущее Европы.

— Моё личное мнение — король не поправится, — сказал Дуайт.

Джордж облизнул губы.

— Даже несмотря на то, что раньше его разум трижды восстанавливался?

— Тогда он был моложе. Шансы на полное выздоровление с каждым разом уменьшаются.

— А частично выздоровев, он не сможет остановить действие закона о регентстве?

— Это должен решать парламент.

— Говорят, у него ещё бывают периоды прояснения рассудка.

— Да. Были поначалу. Но непродолжительные. Я, разумеется, могу ошибаться, но буду очень удивлён, если они хоть когда-нибудь продлятся столько, что он сможет заниматься делами государства.

Джордж услышал шаги лакея.

— Вы судите по отчётам других докторов или это ваше личное наблюдение?

— Я думаю, болезнь наследственная, — сказал Дуайт. — На это указывают многие симптомы. Чаще она встречается у мужчин, хотя, полагаю, пассивно может передаваться и по женской линии.

А, Чемберс. Проводите сэра Джорджа к его лошади.

На следующий день Джордж отбыл в Манчестер. Жаль, если миссис Пелэм устроит встречу с герцогом Лидсом в его отсутствие. Но финансовые дела важнее сердечных. Особенно учитывая то, что первые вполне могут повлиять на вторые.

Необходимо действовать быстро. Джорджа обидела скудость сведений, выданных Дуайтом, — про себя он решил, что когда придёт время делать пожертвования на клинику для душевнобольных в Корнуолле, он ответит так же скупо, впрочем, для его кармана это привычное дело. Но доктор Энис не раз доказывал свою компетентность в вопросах медицины, и потому Уорлегган готов был поверить его прогнозу. Он был совершенно уверен, что Дуайт осматривал короля, хоть и скрывал это. Без личного общения он не говорил бы так определённо.

В Манчестере Джордж обнаружил, что со времени его последнего визита в сентябре ситуация изменилась к худшему. Мануфактура, для которой единственными рынками сбыта остались Вест-Индия и Южная Америка, пылилась на складах, на переполненном рынке не находилось покупателей, а тем временем в этих товарах так нуждалась воюющая Европа. За прошедший декабрь произошли двести семьдесят три банкротства, в то время как за предыдущие четыре года — всего шестьдесят пять. Ткачи зарабатывали вдвое меньше деревенских батраков. Квалифицированные прядильщики получали всего восемь шиллингов, работая по девяносто часов в неделю.

Конечно, надежда на перемены к лучшему всё же оставалась. Но никто не станет вкладывать деньги в надежду.

Кроме Джорджа.

Он задёшево купил фирму Флемингов, занимавшуюся прядением тонкого хлопка. Для двух других — Ормондов, производивших печатную бязь, и строительно-инженерной компании Фрейзера-Гринхоу — организовал кредит на продолжительное время в банке Уорлеггана, чтобы удержать их на плаву, не просто заём, а приобретение существенной доли на своё имя, так что Джордж стал владельцем большой доли их акций. Он сделал три других капиталовложения, поменьше, и накупил сырья, которое станет только дороже, когда наступит мир. Всего он вложил семьдесят две тысячи триста сорок четыре фунта, почти весь свой свободный капитал.

Неделю спустя, в ужасную погоду, он вернулся в Лондон, довольный тем, что сделал необходимые приготовления, и как раз вовремя.

К несчастью, встреча с герцогом через три дня после возвращения Джорджа прошла не особенно удачно. Его светлость явно счёл Уорлеггана немолодым выскочкой — очевидно, упоминание имени леди Харриет слишком явно выдало его намерения, которые так же недвусмысленно отклонили. Герцогиня, хорошенькая молодая женщина, оказалась более благосклонной — возможно, лишь потому, что речь шла не о её сестре, или, может быть, по рассеянности. Она постоянно входила и выходила из комнаты в сопровождении пары слуг, разыскивая потерянный ключ.

Но мысленно поставив напротив имени герцога «чёрную метку» за высокомерие — которая, к слову сказать, никогда не забудется — Джордж не слишком огорчился. Он прекрасно знал: деньги ценят и в самых высоких кругах, а когда его капиталовложения в Манчестере окупятся, что, возможно, случится в течение года, состояние Уорлеггана достигнет в общей сложности около полумиллиона фунтов. Такое не сможет игнорировать даже семья Лидсов со всеми их огромными связями. Харриет наверняка ему не откажет. В конце концов, она может выйти за него и без позволения этого грубияна-герцога.

Росс вежливо согласился остаться в Лондоне, но его нетерпение росло. Конечно, он снова написал Демельзе. Ему не просто хотелось поскорее попасть домой — он очень устал от пребывания в Вестминстере, где выгода, которую каждый мог получить от конституционного кризиса, казалось, интересовала всех больше, чем ход войны или голодающие ткачи на севере. Росс прекрасно понимал, что все три проблемы взаимосвязаны, но последние две почти потонули в парламентских сварах, вызывающих у него отвращение.

Ему устроили встречу с министром иностранных дел, но при этом возникли некоторые сложности. Во-первых, Росс не питал уважения к Уэллсли. Его брат, недавно получивший титул виконта Веллингтона, строгий, сухой и прямолинейный, обладал обаянием талантливого полководца. Уэллсли, десятью годами старше, возможно, неплохо справлялся с работой в Индии, но был слишком деспотичен для Англии. Многие считали его ленивым и заносчивым. Шутники говорили, что Уэллсли даже прогуливается с таким видом, как будто его сопровождает свита верхом на слонах.

Многие полагали, что на пост министра иностранных дел следовало назначить Каннинга, однако его отстранили из-за фракционных дрязг и собственных просчётов.

Другая тонкость состояла в том, что Росс ездил в Португалию только в полуофициальном качестве, как наблюдатель — при поддержке правительства, но без распоряжения. За этим стояли Каннинг, Дандас и Роуз, а Уэллсли с самого начала пытался помешать этому визиту на том основании, что по Португалии вполне достаточно официальной информации, можно и не посылать шпионов.

К счастью, Росс не слышал этого слова применительно к своей персоне, но в общих чертах знал о возражениях Уэллсли и мог заупрямиться. Однако в его отчёте выражалось такое явное восхищение диспозицией и действиями британских войск на полях сражений, что лорд Уэллсли поблагодарил его и пообещал, что весь кабинет министров получит копии этого отчёта до конца недели.

Персиваль также остался доволен и прислал соответствующую записку, но Каннингу этого было недостаточно.

— Мы ломимся в открытую дверь, дружище. Тебе следует выступить, изложив всё это в парламенте.

— Я не могу, — сказал Росс. — Или, вернее, не хочу.

— Почему?

— Пока не принят билль о регентстве, это совершенно никого не интересует. Ты и в самом деле всерьёз считаешь, что если раздать мой отчёт членам парламента, это изменит ход их мыслей? Или убедит тех, кто не согласен? Они и читать не станут. Сколько человек станет слушать мою речь в Палате? Полагаешь, если я скажу, что Англия почти наверняка выиграет войну на Пиренейском полуострове, это хоть немного впечатлит Уитбреда, Уилберфорса или Нортумберленда?

— Это и мне всю неделю не даёт покоя, — рассердился Каннинг. — Вопрос в том, что с этим делать.

— Оставить это и отпустить меня домой.

— Проповедовать язычникам полезнее, чем обращённым, — ответил Каннинг. — Нам важны сомневающиеся, причём влиятельные. Я подумывал... подумывал о том, что тебе надо бы рассказать эту историю леди Хертфорд, а ее, без сомнения, можно уговорить передать отчет принцу. Но не уверен, возможно, я ошибаюсь. Историей, полученной из вторых рук, трудно убедить, верно?

— Точно.

— Значит, надо разговаривать напрямую. Разве я не прав? Честно говоря, только один человек непременно должен услышать твой отчёт — сам принц.

К концу января мороз усилился, и Темза замёрзла. Деревья в Бромптоне покрылись коркой изморози. Лошади оскальзывались и спотыкались на обледеневших дорогах, и, как драконы, выпускали клубы пара в сумрачном воздухе. С деревьев падали мёртвые птицы, лисы искали убежища в сараях, и всё накрыла неподвижная завеса лондонского тумана.