Юкрич высмеял эту мрачную теорию.

— Корка, старина — бодро воскликнул он, когда за нами захлопнулась дверь последнего дома, и я выложил ему свои заключения. — не бери в голову. Это просто такая манера. Они всегда себя так ведут. Да в этом самом доме, откуда мы сейчас ушли, одному из людей Хакстейбла порвали шляпу. Лично я считаю, у нас очень хорошие виды.

Так же, к моему удивлению, считал и сам кандидат. Когда мы после обеда беседовали за сигарами (Юкрич шумно дремал в мягком кресле), голос Лаулера-Носяулера звучал хрипло, но уверенно.

— И знаешь, что любопытно — сказал Носяулер, подтверждая слова Юкрича, которые я принял за праздное бахвальство — если я выиграю, то прежде всего благодаря старине Юкричу. Его выступления, возможно, слишком близко граничат с клеветой, но он определенно умеет говорить с публикой. За последнюю неделю он сделался в Редбридже знаменитостью. Фактически, надо сказать, меня иногда нервирует его популярность. Ты же знаешь, какой он безалаберный человек. Если бы он вдруг оказался замешан в каком-нибудь скандале, это означало бы полный провал.

— В каком скандале? — Иногда я с ужасом представляю — сказал Лаулер-Носяулер с легкой дрожью. — как из публики неожиданно подымается один из его кредиторов, и обвиняет Юкрича в неуплате долга за какую-нибудь пару брюк.

Он бросил тревожный взгляд на фигуру, храпящую в кресле.

— Пока на нем этот костюм, все в порядке, — сказал я успокоительно. — потому что он стащил его у меня. Он сразу показался мне знакомым.

— Так или иначе — уверенно заключил Носяулер — я полагаю, если бы что-то подобное должно было случиться, оно бы уже случилось. Он выступает уже целую неделю — и ничего не произошло. Я хочу, чтобы он открыл наш завтрашний митинг. Юкрич умеет разогреть публику. Ты, конечно, придешь?

— Если можно посмотреть, как Юкрич разогревает публику, меня ничто не удержит.

— Я прослежу, чтобы ты получил место на платформе. Завтра наше последнее и самое большое собрание. Послезавтра выборы, и другого шанса привлечь колеблющихся у нас не будет.

— Не знал, что на такие собрания ходят колеблющиеся. Я думал, публика всегда твердо за.

— Может быть, в каких-нибудь других округах — задумчиво возразил Носяулер — но определенно не в Редбридже.

Грандиозный митинг в поддержку кандидатуры Носяулера Лаулера был собран в Зале Общества Объединенных Механиков, самом большом зале Редбриджа. В ожидании начала я занял место на платформе, среди избранных, но вскоре до меня стал доходить смешанный запах пыли, одежды, апельсиновых кожурок, мела, дерева, гипса, помады и Объединенных Механиков — все вместе составляло коктейль, который был для меня крепковат. Я пересел поближе к маленькой, но симпатичной дверце, через которую можно было, при необходимости, удалиться незамеченным.

Правила, по которым обычно выбирают председателей для таких собраний, слишком широко известны, чтобы их пересказывать. Если кто-то из моих читателей не знаком с работой политической машины, скажу вкратце, что лица, которым нет восьмидесяти пяти, не могут претендовать на эту должность; предпочтение отдается кандидатам, страдающим аденоидами. Носяулеру достался чемпион своего класса. Помимо аденоидов, его сиятельство маркиз Криклвуд держал во рту — или казалось, что держит — чрезвычайно большую и горячую картошку, а красноречию он, видимо, учился заочно, по переписке. Я разобрал его первую фразу — что он намерен быть кратким. В последующие пятнадцать минут я должен был признать свое поражение — я не понял ни единого слова. Судя по ритмичным движениям кадыка, он все еще говорил, но о содержании я не мог и догадываться. Взглянув на боковую дверцу, смотревшую на меня с молчаливым гостеприимством, я мягко выскользнул в нее, и притворил за собой.

Кроме того, что я больше не видел председателя, я мало что выиграл. Происходившее в зале было не слишком заманчиво, но и здесь ничего не радовало глаз. Я оказался в коридоре с каменным полом, и стенами нездорового зеленого цвета. Коридор оканчивался лестницей. Из праздного любопытства я хотел было спуститься по ней, и посмотреть, что будет дальше, как вдруг послышались шаги. В следующий момент показался шлем, потом красное лицо, синяя форма и большие, тяжелые башмаки — составляя в целом констебля, который двигался ко мне по коридору мерными шагами, как будто шел в дозоре. Его лицо показалось мне суровым и неодобрительным, и я отнес это на счет своего курения — предположительно, в таком месте, где оно не поощряется. Я уронил сигарету, и виновато придавил каблуком — о чем тут же пожалел, когда констебль сам вытащил такую же из недр своего мундира, и попросил у меня огоньку.

— На службе курить не положено— сказал он приветливо, — но от затяжки вреда не будет.

Я понял, что взгляд, который мне показался суровым и неодобрительным, был просто служебной маской. Я согласился, что затянуться невредно.

— Начали уже? — спросил полицейский, показав головой на дверь.

— Да. Председатель чего-то там излагал, когда я вышел.

— А!.. Лучше дать разогреться — сказал он таинственно. И несколько минут царило мирное молчание, пока запах дешевой сигареты боролся с прочими ароматами коридора.

Однако, вскоре молчание прервалось. Из невидимого зала донеслись слабые хлопки, а затем полилась бурная мелодия. Я вздрогнул. Разобрать слова было невозможно, но этот мужественный ритм я узнал бы и во сне:

Тум тумтитум тум тумти

Тум тум тум тумтитум,

Тумтумти тум тутумти

Тум ТУМТУТУМ титум.

Это она! Это точно она! Я весь засиял от скромной гордости.

— Это мое. — сказал я с наигранной небрежностью.

— А? — спросил замечатавшийся констебль.

— Эта песня. Я написал. Моя агитационная песня.

Мне показалось, что полицейский как-то странно меня разглядывает. Может быть, он восхищался, но больше было похоже на разочарование и неприязнь.

— Так вы за Лаулера? — мрачно спросил он.

— Да. Я написал эту предвыборную песню. Которую они сейчас поют.

— Я против него, целиком и полностью. — сказал констебль значительно. — Мне не нравятся его взгляды — подрывные, вот как я их называю. Подрывные.

Ответить было нечего. Такие различия мнений неприятны, но от них никуда не денешься. В конце концов, неужели политические разногласия помешают началу такой прекрасной дружбы? Тактичнее всего обойти их молчанием. Я решил осторожно перевести разговор на менее скользкую почву, и словоохотливо заметил:

— Я в Редбридже впервые.

— А? — сказал констебль, но я видел, что ему неинтересно. Он в три быстрых затяжки докурил свою сигарету, и затоптал ее. Мне показалось, что он как-то странно напрягся и подобрался. В его рыбьих глазах я прочел, что время для болтовни прошло, и настала пора приниматься за нелегкую полицейскую работу. «Это дверь на платформу, мистер?» — спросил он, кивая на нее шлемом.

Не знаю почему, но в тот момент меня охватило дурное предчувствие.

— А зачем вам на платформу? — спросил я тревожно.

Сомнений больше не осталось: я ему не нравился. Он окинул меня таким холодным взглядом, что я попятился в некотором страхе.

— Не ваше дело — сказал он сурово — для чего мне на платформу. Если уж вам так хочется знать — продолжил он, с легкой непоследовательностью, отличающей великие умы — мне там нужно арестовать кое-кого.

Возможно, для Юкрича это скверный комплимент, но я сразу подумал о нем. Кроме председателя, на платформе сидело еще человек двадцать горячих сторонников Носяулера, но мне и в голову не пришло, что рука закона может опуститься на кого-то из них. Через секунду я понял, что инстинкт меня не обманул. Пение смолкло, и громовой голос заполнил все пространство зала. Он что-то произнес, переждал раскаты хохота, и заговорил снова.

— Вот он. — кратко сказал констебль.

— Это, должно быть, ошибка — сказал я. — это мой друг, мистер Юкрич.

— Его имя я не знаю, и знать не хочу. — возразил суровый констебль. — Но если это тот долговязый, в пенсне, проживающий в гостинице «Бык», то его-то мне и нужно. Может, он талантливый оратор с богатым чуйством юмора — горько сказал констебль, когда еще один взрыв веселого смеха встретил, как видно, очередную шпильку по адресу его кандидата. — да только ему придется пройти со мной в участок, и объяснить, как он оказался во владении краденной машины, объявленной в розыск.