Я поразмыслил и решил – в России у меня шансов выпутаться из этой истории больше будет. Дома – оно всегда лучше. Дома стены помогают.

И подписал.

Пока я ставил свои автографы на каждой странице контракта, вербовщик достал второй экземпляр. Я и его подписал.

– Ну, вот и замечательно! – Вербовщик вынул из кейса какую-то не очень качественную ксерокопию, на которой, по-видимому, была начертана моя закорючка, и долго сверял ее с оригиналами подписи в контракте. – Замечательно, – повторил он и убрал листок и оба экзем-пляра подписанного контракта в свой кейс. – Ваш экземпляр вам пе-редадут позже, уже в России. Может быть, я и передам. Так он лучше сохранится. Дорога, знаете ли. Всякое может случиться.

Заметьте, я о ваших правах сейчас пекусь.

– Когда вы меня отсюда заберете?

– Я же сказал – через три дня.

Вербовщик Николай Иванович не соврал. На четвертый день за мной приехали. В Москву меня везли окружным путем – через Араб-ские

Эмираты и Египет. Люди, которые забрали меня из миссии крас-ного креста, а потом находились рядом со мной все время всего пути до

Москвы, особенной разговорчивостью не отличались, их было двое, и они даже между собой не разговаривали. Один все время спал, а второй листал 'Плэйбой' и сопел, сексуально озабоченный, наверное. В

Шереметьево тот, который спал, наконец, проснулся, вру-чил мне мой паспорт и сотню баксов на дорогу до дома (мне еще предстояло около суток на поезде пилить).

– Не советую исчезать куда-нибудь, – сказал он мне на прощанье. -

Все равно найдем. Времени только жалко.

А я никуда пока и не думал исчезать. Некуда мне было исчез-нуть, да и не на что. На сто баксов этих потертых? Вернулся я в род-ной дом, отоспался, отлежался чуток. В военкомат сходил. В военко-мате без проволочек получил документы, потом так же без проволочек получил задержанное жалованье и пенсию за один месяц. Принес эту кучу денег домой, пересчитал, полюбовался на них и только начал планировать, что дальше буду делать, как раздался телефонный зво-нок. Я сразу узнал голос Николая Ивановича.

– Здравствуйте, Гуинплен.

– А вы номером не ошиблись? – поинтересовался я.

Николай Иванович рассмеялся в трубку:

– Теперь ваше прозвище – Гуинплен. Оперативный позывной, так сказать. Не обижайтесь, Вячеслав Петрович. Помните, я вам расска-зывал в Катаре о романе Виктора Гюго? Помните? Так звали того мо-лодого человека с обезображенным лицом. Мне кажется, звучит кра-сиво – Гуинплен. Вам не нравится это имя?

Я промолчал.

– Завтра с десяти до десяти тридцати утра никуда не уходите из дома. Я к вам в гости забегу ненадолго.

Он пришел на следующее утро ровно в десять и принес с собой толстую книгу. На обложке было написано золотом: 'Виктор Гюго', и ниже: 'Человек, который смеется'.

– Дарю, – сказал он, протягивая мне книгу. – Прочитайте обяза-тельно. Рекомендую. Немного нудновато читается, но…классику надо знать. У вас, Гуинплен, есть месяц до начала действия контракта. Ус-пеете прочитать. – Николай Иванович прошелся по моим однокомнат-ным 'хоромам' и, осмотрев их, сказал: – Квартиру советую продать. Нет, нам она не нужна, но она и вам не нужна. Деньги на депозит по-ложите, потом, если захотите, новую себе купите. Или домик. Где-нибудь на Коста-дель-соль. В Марбелье, например. Когда оговорен-ный контрактом срок выслужите, деньги на домик и на то, чтобы его содержать, думаю, у вас будут…

Через месяц я был в лагере.

Они считают меня сволочью. Оба – и Хохол, и Славка. Даже Славка.

Не понимаю! Неужто я что-то неправильно делаю? Да, нет, брось ты эти сомнения, майор запаса, Рубан Денис Яковлевич! Все ты правильно делаешь. Разве можно в подобной ситуации распускать со-пли? Чтобы выжить самому и вывести из переделки своих бойцов на-до быть жестким, даже жестоким. Они потом все поймут и оценят дей-ствия командира. Они – не кисейные барышни. Я прекрасно помню тот случай, когда Славка Свиридов самолично пристрелил смертельно раненного сержанта. Тогда Славку совесть не мучила. Ситуация была не из приятных: нас – девять человек от роты осталось, чичей – не меньше сорока, патроны на исходе, впереди – 'зеленка', опутанная растяжками, как паутиной, наши же саперы эти растяжки устанавлива-ли. И помощи ждать неоткуда. А сержантика того мы все равно бы не донесли… Я тогда ничего Славке не приказывал, он сам решение принял. Правда, сержант тот был почти трупом, без сознания, но ды-шал еще, сердце билось. Пристрелил его Славка, последним патро-ном пожертвовал, для себя не оставил. Пристрелил, документы его взял и вперед – через растяжки… А сейчас? Чем сегодняшняя ситуа-ция отличается от той, чеченской? Сзади враги, впереди неизвест-ность. В чем разница?

Хохол тоже никогда сентиментальностью не отличался. На вто-рой чеченской он контрактником воевал. За деньги воевал, между прочим. И деньги эти отрабатывал на все сто. На зачистках никого не щадил.

Чуть что – пулю в лоб, а потом уж разбирайтесь, господин опер, кого я завалил – боевика или сочувствующего российской армии.

Хохол на меня, как волк зыркнул, когда я предложил Выкидышу страдания облегчить. А Славка с осуждением посмотрел, словно не ожидал от меня такого. Меня даже разозлило Славкино выражение лица.

А чего он ждал, что я сяду рядом с умирающим Выкидышем и плакать буду, забыв, что где-то в лесу Японец прячется, следом за нами крадется? Почему-то я ни на йоту не сомневаюсь, что так оно и есть -

Японца так просто не взять, он науку выживаемости хорошо знает.

Может быть, он ранен, а может, совершенно целехонек. Надо было остановиться, проверить, добить, если он ранен был. Эх, надо было!

Да где тут проверишь, когда по тебе сзади взвод бойцов при-цельный огонь ведет? Салаги, конечно, не снайпера, откуда у них цел-кость возьмется, если они на стрельбы два раза за всю службу выез-жают? Но пуля – дура, она и случайно промеж лопаток попасть может.

Выкидыша жалко, конечно. Но не более чем всех остальных – и тех, кто в лагере погиб, и Семена жалко. Уж Семен-то вообще не по-нятно за что под раздачу попал. Но в этом-то кто виноват? Я что ли?

Господи! Как голова болит! Раскалывается просто. Наверное, со-трясение мозга. Здорово меня куском бетона по башке приложило…

А у Выкидыша на лице печать смерти была. Жирная такая пе-чать. Я сам не знаю, с каких пор я стал видеть, что тот или иной чело-век скоро умрет. Может быть, в этом контузия виновата, которую я в первом бою получил? А может быть, я с детства такой, может, я и раньше нечто подобное замечал, но не понимал, каким даром обла-даю?

В обычной жизни о смерти-то не думаешь, если ты не псих, ко-нечно.

Да и смерть неожиданная редко приходит, и не так часто ты ее видишь.

А на войне, смерть – вот она. Всегда рядом. Сегодня сидишь в казарме или в землянке с приятелем водку пьешь, а завтра – твой приятель, уже и не приятель, а груз 200. И вспоминаешь, когда вчера ты с ним водку пил, что-то он тебе не понравился, какой-то он не такой был, как всегда. Вроде и шутил так же, как обычно, анекдоты травил, о жене вспоминал, о детях. Ну, вроде, совершенно такой, как всегда. Но что-то с ним было не так. И вот – на тебе! Назавтра бой и среди по-гибших – он. Сначала думал – совпадение, думал – не экстрасенс же я какой-то, не ясновидящий же!? Потом наблюдать стал и понял – вижу, вижу эту долбаную печать! Но не всегда. Не у каждого. Иногда ни хре-на не вижу. Вроде нет ни какой печати, а человек вскоре погибает. Но если уж увидел – верняк. Пытался как-то помешать злому року, обма-нуть его. Без толку. Оставишь солдатика в казарме, не возьмешь его на зачистку или в сопровождение колонны сегодня, его завтра убьют. Не завтра, так послезавтра. Не послезавтра, так через неделю. Итог один – смерть.

Никому я об этом своем даре не рассказывал. Даже Славке. Нельзя о таком рассказывать. Тем более на войне.