Трахались персонажи куда чаще, чем могла припомнить Сирокко. Было несколько весьма откровенных любовных сцен между Сирокко и Габи Мерсье, еще больше — между Сирокко и Джином Спрингфилдом. Последние были чистой воды фальшивкой, да и первые шли не в том порядке.

Все были вооружены до зубов. Экипаж «Укротителя» таскал с собой больше оружия, чем целая армия наемников. Все мужчины щеголяли выпуклыми мышцами круче, чем у Конела Рея, а у всех женщин были арбузные груди, которые то и дело выскакивали из скудных, обтягивающих курточек черной кожи. По дороге им попадались такие монстры, о каких Сирокко и слыхом не слыхивала, и доблестные земляне оставляли позади себя реки крови и кучи костей.

Дальше пошло еще занятнее.

Сирокко увидела, как она сама, Габи и Джин взбираются по одному из массивных тросов, что вели в ступицу Геи, в шестистах километрах над дном обода. Затем они трое встали лагерем, и пошел жуткий бред. Получился вроде как любовный треугольник, где центральным звеном была Сирокко. Они с Габи составляли заговор у костра, обмениваясь клятвами в вечной любви и фразочками наподобие: «Ах, Боже мой, Габи, как же я обожаю, когда твои руки ласкают мою горячую, влажную норку!»

На следующее утро — хотя, как помнила Сирокко, подъем занял куда больше времени, — во время их аудиенции у великой богини Геи, Джину был предложен пост Мага. Стоило несчастному скромно наклонить голову в знак согласия, как коварная Сирокко схватила его сзади за волосы и распорола ему горло от уха до уха. Кровь залила всю страницу, а Сирокко презрительным пинком запулила отрезанную голову черт-те куда. Гея — которая еще больше походила на куриный помет, чем помнила Сирокко, — сделала Сирокко Феей, а Габи — ее подлой приспешницей.

Было там и еще много чего. Сирокко со вздохом закрыла книжку.

— А знаешь, — сказала она Менестрелю, — похоже, он правду говорит.

— Я тоже так подумал.

— Пожалуй, он просто дурак.

— Ну, ты знаешь, какова расплата за глупость.

— Ага. — Отшвырнув книжку, Сирокко подняла деревянную бадью и плеснула два галлона ледяной воды в лицо Конелу.

Конел постепенно приходил в сознание. Его толкали и щипали, но все это, казалось, не имело к нему никакого отношения. Он даже не знал, кто он такой.

Наконец Конел сообразил, что он раздет догола и связан без малейшей надежды высвободиться. Ноги были разведены по сторонам, и он не мог ими двинуть. Он даже ничего не видел, пока Джонс не подняла ему одно из залитых кровью век. Было больно. Так больно. Голову стягивала повязка — и это тоже было больно. Собственно говоря, болело все, что только могло.

Джонс сидела прямо перед ним на перевернутой бадье. Глаза ее были все такие же черные и бездонные. Она бесстрастно его изучала. Наконец Конел решил, что больше не может выносить ее взгляд.

— Пытать будешь? — Вышло неразборчиво.

— Ага.

— Когда?

— Когда соврешь.

Мысли текли вяло, будто клей, но что-то в ее взгляде заставило Конела напрячься.

— А как узнаешь, что я лгу? — спросил он.

— Да, задача не из легких, — признала женщина.

Достав нож, она повертела им у Конела перед глазами. Затем несильно провела им по его ноге. Боли не было, но кровяная черточка появилась. Она снова показала ему нож и стала ждать.

— Острый, — отважился Конел. — Очень острый. Женщина кивнула и отложила нож.

Вынув изо рта сигару, она стряхнула пепел и подула так, что кончик яростно засветился. Этот сияющий кончик Сирокко задержала в нескольких миллиметрах от ноги пленника.

На коже вскоре вздулся волдырь, и теперь Конел почувствовал боль; на нож это было непохоже.

— Да, — выпалил он, — да-да, я уже все понял.

— Не-а. Ничего ты не понял. — Она прижала окурок прямо к ноге.

Конел попытался, как мог, шевельнуться, но тут откуда-то сзади выползла рука титаниды и намертво прижала ногу. Закусив губу, Конел отвернулся; но глаза его словно влекло к тому месту. Он закричал. Кричал он долго, но боль нисколько не слабела.

Даже когда Сирокко убрала окурок — через пять минут? через десять? — боль никуда не делась. Конел долго и беспомощно рыдал.

Наконец он смог снова туда взглянуть. На коже остался черный кружок около дюйма в диаметре. Конел посмотрел на Сирокко, а она опять с каменным лицом за ним наблюдала. Он страшно ее ненавидел. Ни разу в жизни он не испытывал такой ненависти, как тогда.

— Всего двадцать секунд, — сказала Сирокко. Конел снова зарыдал, когда понял, что она говорит правду. Потом попытался кивнуть, попытался сказать, что он все понимает, что двадцать секунд это очень недолго — но не смог совладать с голосом. Сирокко ждала.

— Пойми вот что, — сказала она. — Нога довольно чувствительна, но это не самая деликатная часть твоего тела. — Конел затаил дыхание, когда она быстро провела окурком у него перед носом, — впрочем, достаточно медленно, чтобы он смог почувствовать жар. Затем женщина неспешно повела ногтем от его подбородка к паху. До этого Конел чувствовал слабое жжение, а когда рука замерла, почуял запах паленых волос.

Когда Сирокко, так и не приложив там окурок, убрала руку, до Конела вдруг дошла поразительная вещь. Он перестал ее ненавидеть. Тоскливо было наблюдать, как ненависть уходит. Больше у него ничего не оставалось. Раздетый догола, он страдал от боли во всем теле, а эта женщина собиралась еще его мучить. За ненависть можно было бы уцепиться.

Джонс опять сунула сигару в рот и зажала ее в зубах.

— Начнем, — процедила она. — Так какая сделка у тебя с Геей?

Тут Конел снова зарыдал.

Пытка продолжалась бесконечно. Самое ужасное было то, что правда его не спасала. Конелу казалось, что Джонс принимает его за кого-то другого.

Она еще дважды жгла его окурком. Прикладывала сигару не к черному пятну, где нервы были убиты, а к влажным распухшим краям, где все кричало от боли. После второго раза Конел, отчаянно сосредоточиваясь, решил говорить то, что она хочет услышать.

— Если ты не виделся с Геей, — сказала Джонс, — с кем же ты тогда виделся? С Лютером?

— Да. Да, с Лютером.

— Нет, врешь. Не виделся ты с Лютером. Так с кем? Кто тебя послал? Кто приказал меня убить?