Он пролетает высоко над ней, шлепается на чисто подметенный асфальт дорожки и укатывается куда-то по дуге порывом ветра.

— Умеешь ты людей развеселить, Дима! — мне не хочется смотреть на приятеля.

Дима молчит.

Завтра, в восемнадцать ноль-ноль, нас разведут по ротам, в расположение полка.

Я уже знаю, что зачислен во взвод охраны. Со мной туда идут еще семь человек.

Последний день карантина. С завтрашнего дня — совсем другая жизнь. И это только начало.

Нам ничего нельзя.

Нельзя садиться на кровать. Нельзя совать руки в карманы. Нельзя расстегивать крючок воротника, даже в столовой.

Чтобы войти в бытовую, ленинскую или каптерку, мы обязаны спросить разрешения находящихся там старых.

Иногда говорят «заходи», иногда — «залетай!»

Если последнее, то отходишь на несколько шагов, растопыриваешь руки, и изображая самолет, вбегаешь.

В туалете курить нельзя, могут серьезно навалять. Только в курилке, и только с разрешения. Да и то дается время — например, минута. Как хочешь, так и кури.

Все наши съестные припасы — «хавчик» — а так же сигареты и деньги из нас вытрясли. Оставили мелочь и конверты с тетрадками.

Посещать чипок — солдатскую чайную, — нам тоже не положено.

Нельзя считать дни собственной службы — не заслужили еще. Но мы все равно считаем.

А вот старому ты в любой момент должен ответить, сколько ему осталось до приказа. Проблема — не спутать старого с черпаком. Иначе навешают такую кучу фофанов, что голова треснет.

Ремни затянули нам еще туже, чем в карантине. Пригрозили, что если кто ослабит, затянут по размеру головы. Кое-кому из наших в других ротах так уже сделали. Берется ремень, замеряется по голове от нижней челюсти до макушки, сдвигается бляха и приказывают надеть.

Получается балерина в пачке цвета хаки.

Пилотку тоже заставляют носить по-особому. Не как положено — чуть набок и два пальца над бровью, а натянув глубоко на голову.

Называется — «сделать пизду».

Фофаны раздаются направо и налево.

Но по сравнению с «лосем» это ерунда.

«На лося!» — орет кто-нибудь, замахиваясь кулаком.

Скрещиваешь запястья и подносишь тыльной стороной ко лбу.

В образовавшиеся «рога» получаешь удар. Опускаешь руки и говоришь: «Лось убит! Рога отпали! Не желаете повторить?» Если желают, все повторяется.

Есть еще разновидность «лося» — «лось музыкальный». Медленно скрещивая руки, должен пропеть: «Вдруг, как в сказке, скрипнула дверь!..» Получив, разводишь руки в стороны и продолжаешь: «Все мне ясно стало теперь!..»

Вторично принимали присягу. На этот раз «правильную». Ночью в туалете.

Выстроили всех со швабрами в руках на манер автомата.

Мы читаем такой текст:

Тут мне уже не до силлабо-тоники.

На душе мерзко. Не знаешь, чем все это закончится.

В темном окне я вижу наше отражение. Лысые, в майках, трусах и сапогах. Со швабрами у груди.

Остро пахнет потом и хлоркой. В туалете холодно. Снаружи идет дождь и мелкие капли влетают в раскрытую форточку.

Я, Макс и Паша Секс стоим у самого окна, и наши плечи покрыты холодной влагой. Чуть дальше остальные — Кица, Костюк, Гончаров и Сахнюк. Нет только Чередниченко — того заслали куда-то.

Страшно и противно.

— А теперь целуем вверенное вам оружие! — командует Соломонов, длинный и худющий черпак. — Что не ясно?! Целуем, я сказал!

Одна за одной швабры подносятся к губам.

Кица нерешительно разглядывает деревяшку и получает пинок в голень.

Нога его подламывается в колене, он охает и опирается о швабру. Мощный, мясистый Конюхов бьет его в грудь.

Мы с Максом переглядываемся.

По идее, имеющимся у нас «оружием» мы можем попробовать отмудохать всю собравшуюся толпу. Но это если не зассым и нас поддержат другие. А судя по лицам, не поддержат.

Вспомнился Криня, Криницын с его «один за всех и все за одного». Первый же и получил, едва в часть попал. И никто за него не вписался.

— Там, в спальном, еще человек сорок, — негромко говорит нам уловивший наши мысли Паша Секс.

— Ты чо там пиздишь?! — Соломон подбегает и бьет Пашу в голень.

Паша кривится, но терпит.

От Соломона несет перегаром. Глаза карие, мутные и пустые. Нижняя губа отвисает. Вид у него удивленного дебила.

Паша бросает швабру на мокрый кафель и негромко говорит:

— Я целовать швабру не буду.

Надо что-то делать.

Голос у меня срывается, я злюсь на это, и сипло выдавливаю:

— Я тоже.

— Та-а-ак!.. — тянет Соломон и оборачивается к батарее. На ней восседает сержант в накинутом на тельняшку парадном кителе.

— Колбаса! — кричит сержант в приоткрытую дверь туалета.

Колбаса — шнур, солдат, прослуживший полгода, вбегает почти сразу же.

Борода, такая кличка у сержанта, скидывает китель ему на руки и командует: — Съебал!

Колбаса расторопно исчезает.

Борода словно нехотя слезает с батареи и не спеша подходит к нам. Разглядывает всех троих.

Я так хочу ссать, что все мысли об одном — не обмочиться бы прилюдно.

— А ты? — спрашивает Борода Макса.

Макс быстро подносит древко швабры к губам, обозначая поцелуй. Борода треплет его по шее и отталкивает в сторону.

Теперь мы с Пашей у окна вдвоем.

Макс стоит и смотрит куда-то вниз и в сторону.

В карантине он злился на полученную кличку и не отзывался на нее.

Теперь кличка подкрепилась поступком. Здоровый, спортивный малый за месяц с небольшим превратился в трясущийся студень.

В Холодец.

Борода бьет умело, и становится ясно — долго мы не продержимся. Особенно ловко сержант орудует ногами. Мы то и дело отлетаем к умывальникам, натыкаясь на чьи-то руки, и нас выталкивают обратно.

Меня впервые бьют вот так, равнодушно, расчетливо и без ответа с моей стороны. Был бы другой момент — я бы посмеялся. Одна из причин, почемы меня поперли из универа — драка в общаге.

Неожиданно побои прекращаются, и нас больше не трогают, лишь заставляют отжиматься под счет.

Делай раз! Опускаешься к полу. Делай два! Выжимаешь тело вверх. Делай раз!.. Делай два-а!..

Соломон харкает на пол, и теперь мое лицо прямо над его харкотиной. Когда я опускаюсь, я вижу в мелких пузырьках отражение тусклых и желтых сортирных ламп.

Главное — не упасть.

Борода меняет тактику:

— Так, Секс и Длинный отдыхают. Все остальные — упор лежа принять!

Вот это хуже. Называется — воспитание через коллектив. Твои товарищи начинают смотреть на тебя со злобой уже через пять-десять минут.

Криню, я слышал, избили вчера свои же. На зарядке Криня заявил, что устал. Его насильно оставили отдыхать, а остальных загоняли так, что те еле доползли до казармы. После отбоя старые усадили Криню на табурет, а вокруг него отжимались другие. Под Кринин счет.

Потом старые ушли, сказав: «Разбирайтесь сами.» На Крине живого места не осталось.

Судорожно пытаюсь найти выход, хоть что-то сказать. Ничего не могу, лишь страх, один только страх… Пашка, кажется, ушел в себя и отрешенно наблюдает за происходящим.