При этом он запрокидывает голову и раскатисто хохочет.

Ширинку, слава Богу, не расстегивает.

Отец двух дочерей — толстеньких, но симпатичных, тринадцати и пятнадцати лет.

«Жалобы какие имеются?» — каждое утро на разводе спрашивает нас Ворон.

В ответ на молчание поглаживает себя по животу и кивает: «Ну и правильно! Жаловаться в армии разрешается лишь на одно — на короткий срок службы.» Одно из любимых его высказываний:

— Солдат не обязан думать! Солдат обязан тупо исполнять приказания!

Сморкается прапорщик следующим образом. Наклонясь вперед и чуть вбок, зажимает волосатую ноздрю и ухх-х-хфф! — выстреливает соплю на асфальт. Если тягучая субстанция не отлетает, а, повиснув под мясистым носом, начинает раскачиваться туда-сюда, он неспеша подцепляет ее большим пальцем и рубящим движением руки сбрасывает вниз. После чего достает из кармана носовой платок и тщательно вытирает пальцы.

«В целях экономии имущества и содержании его в чистоте» — поясняет он, аккуратно складывая и убирая платок.

Появляется во взводе редко. Дыша перегаром, ставит на разводе боевую задачу и исчезает. Зато обожает завалиться в казарму после ужина и учинить разгром тумбочек — навести уставной порядок.

Служба вся держится на сержантах и неуставщине.

Как и полагается.

Мы, однопризывники, начинаем понемногу узнавать друг друга. То, что не проявилось в карантине, вылезает наружу здесь.

Сахнюк родом из Днепропетровска. Утиный нос, маленькие вечно воспаленные глазки, низко скошенный лоб, безвольный подбородок и истерично сжатые губы. Сам невысокий, ноги несуразно короткие. Ходит как-то странно, размахивая руками и подав корпус вперед. «Ему бы челку с усами отрастить, и вылитый Гитлер!» — хмыкнул как-то раз Борода и кличка прилепилась к Сахнюку намертво.

Челку ему, понятно, отрастить не дали, а вот под нос заставляли прилеплять квадратик черной изоленты, и после отбоя Сахнюк изображал фюрера. Влезал на табуретку и, вскидывая правую руку, орал что есть мочи: «Фольксваген! Штангенциркуль! Я-я! Натюрлих!» Раз попробовал отказаться, был избит в туалете и полночи простоял на табуретке с приклеенными усами, отдавая гитлеровский салют жрущим картошку старым.

На просьбу оставить покурить Гитлер реагирует нервно. Делает быстрые глубокие затяжки и, уже передавая, словно раздумав, возвращает сигарету в рот и затягивается еще несколько раз.

— Ну, хохлы! — усмехается Паша Секс, принимая от него замызганый окурок. — Вот уж оставил, так оставил: «Докуры, Пэтро, а то хубы пэчэ!» — передразнивает Пашка хохляцкий говор.

Толстый Кица, Костюк, Паша и я сдружились еще в карантине и держимся вместе. С Холодцом я стараюсь не общаться, его постоянное присутствие рядом сильно тяготит. Ту ночную присягу простить ему я не могу. Макс, похоже, виноватым себя не чувствует. Бороду он боится панически, подшивает его и Соломона кители, заправляет и расстилает их койки.

Однако терпеть земляка пришлось недолго.

Холодца неожиданно избил Саня Чередниченко, Череп. Что они не поделили — осталось тайной. Здоровенного бугая Макса Холодкова Череп уделал как Бог черепаху — тот получил сотрясение мозга. Драка случилась ночью, в бытовке. Дневальный потом утверждал, что Череп бил Холодца утюгом.

Макс заявил, что поскользнулся на мокром кафеле. Полежал немного в лазарете, а потом отбыл в Питер, в военный госпиталь, и больше в часть не вернулся. Говорили, устроился там в обслуге, в банно-прачечном отделении.

Странно, но Черепу за это от старых почти ничего не было — наваляли, по обыкновению, в туалете после отбоя, но больше для проформы.

Сам Череп парень сильный, с немного совиным лицом, но не глупым и безвольным, как у Криницына. Близко посаженые глаза и тонкий, чуть загнутый книзу нос выдают в Черепе человека жесткого и упрямого. Быть ему или сержантом, или залетчиком и постояльцем «губы».

Не повезло Бурому — Мишане Гончарову. На свою беду, кроме таланта матершинника, Мишаня умеет играть на гитаре, чем и решил похвастать перед старыми. Теперь, очумелый от бессонных ночей, разучивает новые песни, пополняет репертуар и готовится к очередному ночному концерту. Так же, за склонность к месту и не к месту рассказывать анекдоты, его зачислили во взводные клоуны, к имеющимся уже там двум шнуркам — Колбасе и Уколу.

Взвод живет в одной казарме с ротой связи.

Связистов называют здесь «мандавохами» за то, что вместо пропеллеров у них в петлицах какой-то пучок молний, действительно похожий на насекомое.

Из моих знакомых к «мандавохам» попали Патрушев и Димка Кольцов.

Серега Цаплин и Криницын в роте материально-технического обеспечения, МТО. Там же и Ситников. Их всех троих отправили в кочегарку. Там они встретили скучающего Романа.

Видим мы теперь их редко. Пришибленные, даже Ситников притих. Чумазые, в дочерна грязных спецовках.

Вовка Чурюкин в первой роте сразу был определен замполитом в художники. Целыми днями рисовал стенгазеты и боевые листки. По ночам делал старым альбомы. Под глазами — синие круги от недосыпа.

Но это лучше, чем синяки.

Художников ценили, сильно не били.

У первой роты, их казарма напротив нашей, прозвище «буквари».

Командир роты, майор Волк, завернут на соблюдении устава. У каждого его подчиненного в тумбочке имеется подписанный своей фамилией серый томик. Проводятся ежедневные занятия со сдачей зачетов на предмет знания статей.

Козыряют не только офицерам, но и друг другу. При приближении старшего по званию, будь то хоть ефрейтор, переходят на строевой шаг.

Никаких гнутых блях и подрезанных сапог. Все застегнуты на крючок.

Курилка возле их казармы испещрена поэтическими размышлениями на заданную тему.

«Устав знаешь — метче стреляешь!» «О воин, службою живущий! Читай Устав на сон грядущий! И поутру, от сна восстав, усиленно читай Устав!» И почти есенинское:

Поначалу, в карантине, мы мечтали о том, чтобы служить у «букварей». Ну что, тот же карантин, только подольше. Трудно, но жить можно. Главное — нет дедовщины.

Рыцк, прослышав, замахал ковшами своих ладоней:

— Да вы что! Там же смерть! Косите под дураков, в кочегарку лучше проситесь, только не к «букварям»! Я врагу не пожелаю… Нет, вот Торопову — пожелаю! Ему там самое место!

При упоминании Андрюши Рыцк начинал нервно моргать.

Опытный Рыцк оказался прав.

Замордованные уставным порядком солдаты с нетерпением ожидали ночи.

Самая зверская, бессмысленно-жестокая дедовщина творилась именно в казарме «букварей».

Бить старались, не оставляя следов — по животу, почкам, ушам. Почти все бойцы мочились кровью.

Чурюкину, как человеку искусства, доставалось по минимуму. Согнувшегося, его лупили кулаком по шее, чтобы не оставалось синяков.

При этом глаза следовало придерживать, прижимать пальцами. Чтобы не вылетели.

Периодически у «букварей» кто-нибудь так сильно «падал с лестницы», что в часть приезжал военный дознаватель. Бродил по казарме, беседовал, оценивал чистоту и порядок. Сытно обедал и, пьяный вдребадан, уезжал обратно.

Раз, когда рядовой Потоску «поскользнулся в туалете» и лишился сразу пяти зубов, из Питера приехал капитан-особист.

Майор Волк в тот день был дежурным по части. Мы с Пашей Сексом стояли на КПП.

Капитан позвонил от нас в штаб.