— А как она выглядела? — медленно проговорила Марион, устало поднося к лицу ладони. Ее глаза скрылись за длинными тонкими пальцами.

— Ну вылитая миссис Тидмарш тетушки Эмелин — это которая приезжает на выручку, когда у Элизы каникулы То есть не совсем, конечно, но суть та же: жутко больная, страшно респектабельная и постоянно называла меня «мисс», а я впервые встретила человека — кроме миссис Тидмарш, понятно, — который умудрялся бы делать это в одном предложении дважды.

— Пожилая?

— Будто такой и родилась. В точности как миссис Тидмарш. Ну, ты знаешь. Просто невозможно представить, что она когда-то была ребенком или хотя бы выглядела моложе. То же и с одеждой: и не стареет, и новой как будто сроду не была.

— Вряд ли это имеет значение, — заметила Марион Грей. — Так что она хотела узнать?

— Ну, о тебе. Как ты живешь, все ли у тебя в порядке. И о Джефе тоже. — Она замялась. — Знаешь, Марион, она сказала одну жутко странную вещь. Не уверена только, надо ли…

— Надо. Расскажи.

Хилари посмотрела на нее с сомнением. С этими поездами всегда так: стоит раз ошибиться, и уже ни за что не знаешь, чем это кончится.

— Знаешь, я почти уверена, что у нее не все дома. Она сказала, что пыталась тебя увидеть, когда шло разбирательство. Сказала, что сбежала от него и пробралась к твоей комнате. Ее, разумеется, не пустили. И она сказала — очень, правда, тихо, и я не совсем расслышала, потому что тут она снова начала дрожать и задыхаться, — она сказала, что если бы ее пустили… Нет, она сказала: «Я ее не увидела. А если бы мне удалось». В общем, что-то такое. Она так нервничала, что ничего нельзя было разобрать.

Голос Хилари дрогнул и быстро сошел на нет. Она вдруг отчетливо ощутила холод, и холод этот исходил от Марион, которая не шевелилась и не говорила больше ни слова. Она молча сидела прикрыв руками лицо, и исходивший от нее холод стремительно заполнял комнату.

Хилари терпела сколько могла. Потом разомкнула руки, переместилась на колени, и в эту минуту Марион встала и подошла к окну. Возле него вместо стула стоял дубовый сундук с наваленными сверху зелеными и голубыми подушками. Марион смахнула их на пол, открыла крышку и, достав из сундука альбом для фотографий, вернулась в свое кресло и принялась молча его листать.

Вскоре она нашла, что искала, и протянула Хилари открытый на нужном месте альбом. Фотография была сделана в саду. Арка из роз, клумба с судорожно выгнувшими лепестки лилиями, кофейный столик и люди, пьющие чай. Улыбающаяся Марион и пожилой мужчина с роскошными усами.

Хилари никогда не видела Джеймса Эвертона, но каждая черточка его лица была ей знакома до тошноты. Одно время это лицо не сходило со страниц английских газет. Это было год назад, когда за его убийство осудили Джеффри Грея.

Джеффри на фотографии не было, потому что это он ее делал, и это ему предназначалась улыбка Марион. Но там был третий человек — женщина, склонившаяся над столом, чтобы поставить на него блюдце с лепешками. Как и Марион, она смотрела прямо в камеру. Держа блюдце в правой руке, она смотрела с фотографии так, словно ее только что о чем-то спросили или назвали по имени.

Хилари перевела дыхание и сказала:

— Да, это она.

Последовала пауза. Хилари смотрела на фотографию, а Марион со слабой горькой улыбкой — на Хилари.

— Это миссис Мерсер, — сказала она. — Экономка Джеймса.

Она взяла у Хилари альбом и, не закрывая, положила себе на колени.

— Если бы не она, все могло бы еще обойтись. Ее показания оказались решающими. Можешь себе представить: она рыдала все время, пока их давала. Естественно, это произвело сильное впечатление на присяжных. Если бы она выглядела мстительной или злобной, это и вполовину бы так не навредило Джефу; но когда она, глотая слезы, клялась, будто слышала, как он ссорился с Джеймсом из-за этого завещания, она обрекала его. Был еще крошечный шанс, что они поверят в то, что Джеф нашел его уже мертвым, но она с ним разделалась. — Голос Марион надломился и стал почти беззвучным. Через минуту она справилась с собой и недоуменно проговорила: — Она всегда казалась мне такой милой… Дала мне рецепт этих лепешек. Я думала, я ей нравлюсь.

Хилари переместилась на пятки.

— Она так мне и сказала.

— Тогда почему она это сделала? Почему? Я уже начинаю казаться себе слепой идиоткой, но я не могу понять, зачем ей это понадобилось. Джеф нравился ей! Она свидетельствовала против него словно под пыткой, вот в чем дикость! Но зачем она вообще свидетельствовала? Вот чего я не могу, просто не в силах понять. Джеймс был уже мертв, когда Джеф там оказался. Когда Джеймс позвонил, было восемь. Мы только что закончили ужинать, и Джеф сразу уехал. О! Я знаю, ты слышала это уже сотни раз, но сейчас важно то, что это правда. Джеймс действительно позвонил ему, и Джеф действительно поехал в Путни, как показывал на суде. Он поговорил по телефону, повесил трубку и сказал мне: «Джеймс просит срочно к нему приехать. Похоже» он сильно чем-то расстроен». Потом поцеловал меня и сбежал по лестнице. А когда он туда приехал, Джеймс был мертв — лежал поперек своего письменного стола, и рядом валялся пистолет. И Джеф его поднял. О, если бы только он этого не сделал! Он сказал мне потом, что и сам не знал, что поднял его, пока не увидел в своей руке. Он вошел туда через сад и никого не встретил и первым, кого он увидел, был Джеймс, мертвый Джеймс, рядом с которым лежал пистолет, и он его поднял. А потом в дверь начал ломиться Мерсер, и дверь оказалась заперта. Кто ее запер, Хилари? Она была заперта изнутри, в замочной скважине торчал ключ, и на нем были отпечатки одного только Джефа, и на дверной ручке тоже, потому что он хотел открыть дверь, когда постучал Мерсер. Потом он повернул ключ и впустил их — миссис и мистера Мерсер, — и тот сказал: «Господи, мистер Джеф! Что вы натворили?»

— Не надо! — вскрикнула Хилари. — Не начинай все сначала, дорогая. Ты никому этим не поможешь.

— Не помогу? Думаешь, я сидела бы здесь и рассуждала, если бы могла хоть чем-то помочь? — тихо и устало спросила Марион. — Мерсер заявил, что ничего не слышал, кроме того звука — как от лопнувшей покрышки или мотоциклетного выхлопа — минутой раньше. Он был в это время в кладовой — чистил хрусталь и серебро, чтобы убрать в буфет. И это правда, потому что у него были перемазаны руки, а в столовой нашли инструменты и серебро. Но вот его жена, которая находилась в это время наверху и перестилала постель Джеймса, заявила, что, проходя через холл, услышала в кабинете очень громкие голоса. Она сказала, что подошла к двери и стала слушать, потому что испугалась, и присягнула, что слышала своими ушами, как Джеф и Джеймс ссорились. И еще она присягнула, что слышала выстрел. После чего она завизжала и бросилась за мужем.

Марион встала, и альбом, растрепавшись, упал у коленей Хилари. Резким изящным движением оттолкнув кресло, Марион принялась ходить взад и вперед по комнате. Казалось, невыносимая боль заставила ее забыть об усталости. Она была так бледна, что Хилари испугалась.

— Я прокручивала это снова и снова, снова и снова. Я повторяла это до тех пор, пока не начала видеть во сне, и я точно знаю, что во всем этом нет ни малейшего смысла. Ни капли. В суде было то же самое — только шум — одни слова. И эта женщина, своими слезами и клятвами отнимающая у Джефа жизнь — без всякой на то причины. И никакого намека на мотив — ни у кого не было причин убивать Джеймса. Только у Джефа, потеряй он голову и убей его в порыве ярости, узнав о новом завещании, где он даже не упомянут. Но он не делал этого, Хилари, не делал! Горячий нрав дорого обошелся ему на суде, но я готова поклясться, что он этого не делал! Джеймс растил его как своего преемника, и у него не было никакого права отказывать Джефу в этом. У него не было никакого права вызывать его к себе в офис и обещать партнерство, чтобы потом изменить собственное решение, если, конечно, он собирался сделать именно это. И все равно Джеф не тронул бы его — я слишком хорошо его знаю. Он не смог бы его даже ударить, не то что застрелить. Нет, это просто невозможно. — Она прекратила свое беспокойное хождение по комнате и остановилась у окна, молча глядя наружу. Потом тихо проговорила: — Это возможно только в кошмаре. Но кошмар длится уже так долго. Иногда мне даже начинает казаться, что я могу в это поверить.