Молодой клерк снова открыл дверь, что-то невнятно пробормотал, но был оттеснен в сторону. В комнате появилось нечто яркое, принесшее с собой струю аромата дорогих французских духов. Нечто очень высокое, очень элегантное и очень женственное надвигалось с легкой, но сияющей улыбкой. Темно-голубые глаза с потрясающими ресницами остановились на Джоне Тейлоре. Глубокий мелодичный голос произнес:

– Я должна представиться – леди Мэриан Торп-Эннингтон. Никто никогда не пишет мою фамилию правильно, и это совершенно неудивительно. Я всегда говорю Фредди, что он должен опустить одну из частей фамилии, но он говорит, что не может из-за того, что родственники, которые, возможно, собираются оставить ему в наследство деньги, могут обидеться и исключить его из своих завещаний. Поэтому мне все время приходится объяснять, как эта двойная фамилия пишется, например, что в слове Эннингтон рядом стоят две буквы «н».

Она грациозно опустилась на стул:

– А теперь скажите мне – я с вами переписывалась?

Когда она отошла от двери, из-за ее спины появилась длинная и худощавая фигура. Это был мужчина, выглядевший весьма неуклюже в странно сшитом синем костюме – слишком тесном, слишком легком, слишком стильном. Заметив его, Джон Тейлор спросил наугад:

– Мистер Миллер?

– Да, правильно.

В руках Эл Миллер держал кепку, которую он постоянно крутил и мял так, что было ясно, что срок ее службы значительно сократится. Он стоял достаточно долго, и Джекоб Тавернер смог заметить, что он очень нервничал и что волосы его были влажными и покрытыми большим количеством чего-то жирного. Его темное лицо блестело от пота, а галстук вызывал тоску. Вдруг Миллер осознал, что стоит только он один, и неожиданно устроился на краешке стула, вытащил из кармана яркий носовой платок и промокнул лоб.

Он все еще продолжал это занятие, когда в комнату вошли Джереми Тавернер и Джейн Херон, приехавшие вместе.

Увидев это из своего укрытия, Джекоб Тавернер скривился. Он не думал, что от них ему будет какой-то прок. Однако кто его знает! Если сначала что-то не удалось, делай попытки снова и снова.

Джереми и Джейн были на несколько лет моложе всех остальных участников встречи. Он видел их свидетельства о рождении и поэтому знал это. Леди Мэриан было тридцать семь лет, хотя выглядела она моложе и будет молодо выглядеть еще лет десять, а то и больше. Она, конечно, красавица, и этого у нее не отнять. На ее лице, несомненно, много косметики, но кожа под ней очень даже неплохая. Прекрасные волосы – такой яркий каштановый оттенок встречается довольно редко. Великолепные зубы, совершенно не испорченные курением, которому привержены в наше время три четверти женщин. Красивая фигура, прекрасные формы. Ему самому нравились женщины с формами, но он подумал, что ей придется последить за своим весом после сорока. Он вспомнил строчки из песенки:

Меня будет слишком много

В недалеком будущем.

Элу Миллеру около тридцати. Похож на рыбу, вытащенную из воды. Молодой Джереми Тавернер и он сам – кузены; довольно комично, если задуматься над этим. Симпатичный парень, этот молодой Джереми – делает честь семье. Ему должно быть двадцать семь… или двадцать восемь? Нет, двадцать семь. А девице Джейн Херон должно быть двадцать два. Грациозная девочка с очень хорошей фигуркой – без такой фигурки она не стала бы манекенщицей. В остальном ничего особенного: бледное личико, алая помада, довольно хорошая форма головы, темные волосы, скромная неяркая одежда.

Он прислушался и услышал, как леди Мэриан сказала:

– Моя бабушка Мэри Тавернер? О да, конечно, я помню ее. Считают, что я очень похожа на нее. Знаете, она ведь сбежала из семьи и поступила на сцену, а потом вышла замуж за моего деда.

У нас в Рэтли есть ее портрет, и все считают, что для этого портрета позировала я.

Она повернулась к окружающим с сияющей улыбкой, словно ждала аплодисментов. В это время дверь открылась, и вошедший в комнату Джон Хиггинс попал прямо в сияние этой улыбки. В его ярко-голубых глазах появилось слегка смущенное выражение. Леди Мэриан стояла прямо лицом к нему и улыбалась, но, увидев его, отвернулась. Она заговорила с джентльменом, сидевшим за письменным столом. Джон остался стоять у двери и ждал, когда она закончит. Ее смех разнесся по комнате.

– Бабушка была очень красива, и мой дед боготворил ее. Однако мне нужно учесть, что в том виде, в каком я помню ее, она уже весила около ста килограммов. Но ей было наплевать на это! – Последним словам она придала налет драматичности. – Ужасно, совершенно ужасно. Потому что нет ничего хуже беспокойства о том, чтобы сохранить стройную фигуру, а беспокойство утомляет, ведь правда?

В последнем слове проскользнул легкий ирландский акцент. Она обвела присутствующих своими красивыми глазами, на этот раз ища сочувствия.

– Она никогда не позволяла себе волноваться, и я не должна. Она дожила до девяноста лет, и я надеюсь дожить до такого же возраста. А какие чудесные истории она рассказывала мне о тех днях, когда играла на сцене!

Джон Хиггинс стоял не двигаясь, смотрел и слушал. Он, возможно, не смог бы выразить это словами, но она вызывала у него такое чувство, которое ощущаешь, когда солнце начинает набирать силу в начале весны. Он не знал, что можно сказать в этом случае, но существует много вещей, которые мы не способны выразить словами. Поэтому он ничего не произнес, просто не отводил от нее своих ярко-голубых глаз. Его густые светлые волосы стояли дыбом, как результат полученного потрясения, и он возвышался на несколько сантиметров над всеми, находившимися в комнате. Джекоб, следивший за ним из своего укрытия, определил, что он был ростом около метра девяноста сантиметров, а молодой Джереми – где-то между метром восьмьюдесятью и метром восьмьюдесятью пятью.

Мэриан Торп-Эннингтон все еще говорила, когда ручка двери повернулась и дверь резко распахнулась. Вошедшая женщина выглядела крупной и высокой даже рядом с Джоном Хиггинсом. У нее были красивые глаза, масса темных волос и красноватый цвет лица, который требовал, чтобы его постоянно осветляли с помощью разных средств. Несмотря на то что она все же была красива, в ее внешности ощущался налет вульгарности. Да и одежда способствовала этому впечатлению: ярко-синие жакет и юбка, белое пальто из овчины с клетчатой подкладкой, шарфик веселенькой расцветки с алыми клетками и такая шляпка, которую можно носить только тогда, когда вы молоды и стройны.

Она огляделась и сказала:

– Ну, наконец-то я добралась. Всем добрый день! – и подошла к столу.

– Миссис Дьюк, Флоренс Дьюк – это я. Для друзей – Флосс. Я внучка Марка Тавернера, третьего сына старого Джереми. Дед был клерком у стряпчего: Зарабатывал не так уж много, но всегда был добр к нам, детям. Мои два брата погибли во время войны. Мой отец умер, когда я была еще младенцем. Он тоже был клерком, а звали его Уильям Дьюк. Поэтому-то мы и жили с дедом.

Слова выходили из нее одно за другим, подобно пузырькам, поднимающимся в растительном масле, – медленно и уверенно.

Джекоб подумал: «Эту женщину трудно будет остановить, если она захочет что-то сказать».

Джон Тейлор задал ей тот же вопрос, что и остальным:

– Так, значит, вы помните своего деда?

– Помню ли я его? Конечно! Даже не знаю, что бы мы делали, если бы он не взял нас к себе, ведь моя мама была очень болезненной. В детстве я тоже была слабенькой, хотя, глядя на меня сейчас, этого не скажешь, не правда ли? – Она рассмеялась глубоким грудным смехом. – Я была маленькой для своего возраста и настолько худой, что создавалось впечатление, что меня может сдуть ветром. Это только лишний раз доказывает, что никогда не надо терять надежду, не правда ли?

Она снова засмеялась, продемонстрировав великолепные зубы. Затем она еще больше покраснела и, высоко подняв голову, сказала:

– Если вас смущает моя фамилия, то я была рождена под фамилией Дьюк, и вы можете найти ее в списке, который, как я полагаю, у вас есть.