Мне показалось, что он слишком требователен, ведь мы часто пели хором и очень верно — этим мы всегда заслуживали много похвал.

Мэтр Эффаран качал головой, бросая направо и налево недовольные взгляды. Мне показалось, что его уши, обладавшие некоторой подвижностью, поднимались, как у собак, кошек и других четвероногих.

— Повторяем! — кричал он. — Теперь по очереди. Каждый должен получить свою собственную ноту, физиологическую, если так можно выразиться, одну-единственную, которую он и будет петь в хоре.

Одну ноту? Физиологическую? Что означало это слово? Мне очень бы хотелось узнать, какой же была собственная нота этого чудака или нота господина кюре, ведь их у него накопилась целая коллекция — одна фальшивее другой!

Мы начали, испытывая одновременно некоторую боязнь — а вдруг этот страшный человек будет с нами грубо обращаться — и некоторое любопытство — какая же будет собственная нота у каждого из нас, которую мы будем взращивать в своей гортани, как цветок в горшке?

Первым начал Хокт, и после того, как он спел всю гамму, мэтр Эффаран решил, что физиологической для него будет нота «соль» — самая точная, самая звонкая из тех, что может издать его горло. После Хокта настала очередь Фарина, которого навеки приговорили к «ля». Затем тщательной проверке были подвергнуты другие мальчики, и за каждым была официально закреплена его излюбленная нота. Тогда впервые вышел я.

— Ах, это ты, малыш, — сказал органист. Он сжал мне голову и стал до хруста крутить ее из стороны в сторону, но все-таки отвинтить не смог.

— Поищем твою ноту.

Я спел гамму от «до» до «до», сначала наверх, потом вниз. Казалось, мэтр Эффаран остался недоволен, потому что велел повторить сначала… Нет, не то… Плохо. Я чувствовал себя униженным. Неужели мне, одному из лучших учеников певческой школы, не достанется собственной ноты?

— А теперь, — вскричал мэтр Эффаран, — хроматическую гамму!.. Может быть, там я отыщу твою ноту?

И мой голос стал подниматься по полутона в верхней октаве.

— Хорошо, хорошо! — сказал органист. — Я поймал ее.

— Это… — спросил я, волнуясь.

— Это ре-диез.

И на одном дыхании я спел ре-диез. Кюре и учитель не могли скрыть удовлетворения.

— Теперь девочки! — скомандовал мэтр. А я подумал: «Вот если бы Бетти тоже достался ре-диез! Это было бы неудивительно, ведь наши голоса так подходят друг другу».

Одна за другой девочки выходили вперед. У этой была «си», у той «ми». Потом пришел черед Бетти Клер. Она робко подошла к мэтру Эффарану.

— Давай, малышка.

И Бетти запела нежным, мелодичным, как у щегла, голоском. Но ей, как и мне, пришлось обратиться к хроматической гамме. И наконец мэтр Эффаран выбрал для нее ми-бемоль.

Сначала я огорчился, но, поразмыслив, решил, что можно только радоваться. У Бетти был ми-бемоль, а у меня ре-диез. Разве это не одно и то же? И я захлопал в ладоши.

— Что с тобой, мальчик? — спросил органист, нахмурившись.

— Я очень обрадовался, — осмелев, ответил я, — ведь у нас с Бетти одинаковые ноты…

— Одинаковые? — вскричал мэтр Эффаран. Он так резко выпрямился, что коснулся рукой потолка.

— Одинаковые ноты, — повторил он, — ты полагаешь, что ре-диез и ми-бемоль одно и то же, невежда! Ты заслужил ослиный колпак! Неужели ваш Эглизак научил вас таким глупостям? А Вы это терпели, кюре? И Вы, учитель? И Вы, достопочтенная?

Сестра господина Вальрюгиса искала чернильницу, чтобы запустить в органиста, но тот продолжал бушевать:

— Несчастный, значит, ты не ведаешь о том, что такое комма, восьмая тона, на которую ми-бемоль отличается от ре-диеза? Неужто никто здесь не способен отличать восьмые тона? Неужели в ушах жителей Кальфермата только твердые, как камень, дырявые барабанные перепонки?

Ни один из нас не смел шелохнуться. Оконные стекла дрожали от раскатов пронзительного голоса мэтра Эффарана. Я был в отчаянии, что из-за меня разразилась эта сцена, расстроен из-за того, что между нашими голосами все же существовала разница, пусть даже всего на одну восьмую тона. Кюре укоризненно качал головой, а господин Вальрюгис бросал на меня грозные взгляды…

Но внезапно органист успокоился и произнес:

— Внимание! Каждый должен встать на свое место в гамме.

Мы поняли, что это значит, и каждый встал в соответствии со своей нотой: Бетти на четвертое место в качестве ми-бемоль, я как ре-диез за ней. Иначе говоря, мы являли собой флейту Пана или скорее трубы органа, поскольку каждая из них может издавать одну-единственную ноту.

— Хроматическую гамму! — вскричал мэтр Эффаран. — И не фальшивить, иначе…

Ему не нужно было повторять. Первый мальчик — «до» — начал, за ним запели другие. Бетти спела ми-бемоль, я — ре-диез, и казалось, тонкий слух органиста уловил между ними разницу. Мы спели сначала наверх, затем три раза подряд вниз. Похоже, что мэтр Эффаран остался нами доволен.

— Хорошо, дети, — сказал он. — Я сделаю из вас живую клавиатуру. Кюре недоверчиво покачал головой.

— Почему бы и нет? — возразил мэтр Эффаран, — ведь составили же рояль из кошек, исходя из того, как они мяукали, когда их тянули за хвост! Да, кошачий рояль, кошачий рояль, — повторил он.

Мы засмеялись, не совсем понимая, шутит ли органист или говорит серьезно. Позже я узнал, что он не шутил, говоря о рояле из кошек, которые мяукали, когда им зажимали хвосты. Господи! Чего только не придумают люди!

Мэтр Эффаран взял шляпу, попрощался и вышел со словами:

— Не забудьте свою ноту, особенно ты, господин Ре-диез, и ты, госпожа Ми-бемоль.

Вот так посетил нашу школу мэтр Эффаран. Я остался под сильным впечатлением от его визита. Мне казалось, что в глубине моей гортани беспрерывно вибрирует ре-диез. Тем временем ремонт органа был близок к завершению. Еще неделя, и наступит рождество. Все свободное время я проводил на хорах. Это было сильнее меня. Я, как умел, помогал мастеру и его ассистенту, из которого невозможно было вытянуть ни слова. Теперь регистры были настроены, мехи в порядке, и весь орган выглядел как новый, поблескивая в полутемной церкви своими трубами. Все было готово к празднику, кроме знаменитого устройства с детскими голосами. Здесь-то работа и застопорилась. Особенно это было заметно по ярости мэтра Эффарана. Он пробовал раз, другой, третий… Ничего не получалось. Не знаю, чего недоставало его регистру, но, по-моему, сам он тоже не знал. Поэтому-то и был так разочарован, проявляя свое разочарование в страшных вспышках гнева. Он обрушивался на орган, на мехи, на помощника, на несчастного Ре-диеза, который и так выбивался из сил. Иногда мне казалось, что сейчас он все разобьет вдребезги, и я спасался бегством… А что скажут жители Кальфермата, обманутые в своих надеждах, если главный праздник в году не будет отмечен со всей подобающей торжественностью? К тому же, детская капелла была распущена и выступать на рождество не сможет. Оставался один орган.

И вот настал этот торжественный день. За последние сутки вконец отчаявшийся мэтр Эффаран проявлял такую ярость, что мы опасались за его рассудок. Неужели ему придется отказаться от регистра детского голоса? Я не знал. Он нагонял на меня такой страх, что больше я не осмеливался даже шагу ступить ни на хоры, ни в церковь.