— А почему он мог не любить тебя?

— Очевидно, у него легко возникала неприязнь к людям. Но дело не в этом. Полицейские всегда найдут мотив преступления, если он им нужен. Они могут сказать, что я много сделал для парня, а он проявил неблагодарность. Вот в припадке гнева я его и убил.

— Но это — безумие!

— Может быть, полиция и сочтет меня безумным. Иногда я выходил из себя. Известно, что я кричал на студентов, когда они вытворяли какую-нибудь исключительную глупость. Все знают, что иногда я теряю самообладание.

— А с кем этого не бывает! Брось, Лу, здесь должны быть более основательные мотивы.

— Есть еще один человек. Джин Мэкрис.

— О! А какой у нее мог быть «мотив» убить Ральфа?

Брэйд рассказал.

— Как видно, ваш университет представляет собой какую-то сексуальную преисподнюю в миниатюре.

Брэйд пожал плечами.

— Может быть, и так. Во всяком случае, даже если у Джин Мэкрис и были основания, у нее нет достаточных знаний.

— А много ли нужно знать, чтобы переменить какие-то порошки?

— Здесь нужно не только знать, но и быть уверенным. Мне кажется, что нехимик просто побоялся бы иметь дело с цианистым натрием: а вдруг яд проникнет сквозь кончики пальцев? Вот у Роберты мог быть и мотив, если он собирался бросить ее, хотя у нас нет никаких оснований думать так. И к тому же она химик.

— Конечно, — продолжал Брэйд устало, — есть такие побудительные причины, которых мы и знать не можем. Рэйнк, несомненно, испытывал сильную неприязнь к парню. Но насколько сильную? Ведь, слава богу, людей не убивают только из-за того, что они нам не нравятся, или даже из-за того, что мы не выносим их.

— Чепуха! — воскликнула Дорис. — Не отметай людей слишком легко и не оставляй в качестве подозреваемого только одного себя. Возможно, что большинство убийств в мире совершается из-за ерунды. Я уверена в этом.

— Ну, что ты говоришь, Дорис! Опомнись.

— Не старайся от меня отделаться, Лу. Я знаю, что говорю. — Она дернула нитку и принялась вязать в бешеном темпе. — Послушай, Лу, ты мог бы включить еще одного человека в список тех, кому не нравился Ральф Ньюфелд, человека, чья неприязнь возникла вследствие самого незначительного инцидента, и который тем не менее с удовольствием мог убить его.

Брэйд был поражен:

— Кто же это?

Дорис с ожесточением дернула запутавшуюся в клубке нитку:

— Я!

Естественно, первым побуждением Брэйда было рассмеяться, но хотя он этого и не сделал, а ограничился недоверчивым и резким восклицанием: Ты! — Дорис сразу же ответила:

— Не смейся! Я именно это имела в виду.

— Я не смеюсь, но ты не можешь говорить это серьезно.

— Ты, конечно, помнишь, что на прошлое рождество Ральф был у нас. Помнишь?

— Да, вместе с другими аспирантами. Мы их всех пригласили, — подтвердил он. — В тот раз, когда была разбита твоя ваза.

— Ты вспомнил и это? Хорошо, тогда ты, может быть, припомнишь, как все случилось?

Брэйд пожал плечами.

— Ее разбил Ральф.

Он сказал наугад, но такой ответ соответствовал направлению их беседы.

Дорис посмотрела на Брэйда уничтожающим взглядом, как бы перенося лично на него ответственность за то ужасное происшествие.

— Важно, КАК он разбил ее! Это была моя собственная ваза, Лу. Я сделала ее сама, когда занималась лепкой.

— Дорис, я это знаю!

Но ее горестные воспоминания, видимо, были настолько сильны, что от них не так просто было отделаться.

— Ваза была единственной по-настоящему красивой вещью, которую мне удалось сделать. У нее были правильные формы, удачная расцветка. Это было мое собственное творение. Я ее не покупала, я ее сделала.

Она опять отложила вязанье.

— Я рассказала гостям о вазе и показала ее. Они видели мои инициалы.

— Помню, — подтвердил Брэйд, не решаясь выказать нетерпения. — Ваза почти круглый год стояла в доме, и когда приходили гости, она неизменно служила предметом разговора. Дорис при этом с показной скромностью слегка высмеивала некоторую несимметричность вазы, но на самом деле очень гордилась ею, как это зачастую бывает с людьми, далекими от творческой работы, если они случайно сделают что-то заслуживающее внимания.

— Ральф стоял вон у той тумбочки. — Дорис показала на тумбочку возле большого кресла. Сейчас на ней ничего не было, и Брэйд неожиданно понял, сколь печальным был жест Дорис.

— Ральф стоял там. Он чуть-чуть двинул локтем, и ваза разлетелась на миллион кусочков.

Она смотрела на пол, несомненно, видя опять осколки.

— Несколько дней я пыталась собрать и склеить осколки. Но не смогла: их было слишком много.

— Но с кем этого не может случиться?! — заметил Брэйд.

— Это была не случайность, в чем ты сможешь убедиться. Я не хотела ничего говорить раньше, чтобы не осложнить твоих отношений с Ральфом. Но теперь он мертв, и я могу рассказать тебе все. В тот момент я как раз смотрела на него. Я видела, как двигался его локоть, хотя ему незачем было двигаться. И он не вздрогнул. Все остальные вздрогнули или вскрикнули, услышав грохот, а он нет. Он знал, что это произойдет, понимаешь? Он спокойно посмотрел назад, на осколки вазы и даже не извинился — ни тогда, ни позже. Он только слегка улыбнулся. Да, улыбнулся. Ему было приятно доставить мне огорчение.

Брэйд покачал головой.

— Ты придаешь этому слишком…

— Я рассказываю тебе, как оно было. — Глаза у нее были красные, но сухие. — И вот что, Лу, для кого-нибудь другого это было бы просто мелочью — какая-то разбитая ваза! Но для меня могло стать поводом к убийству. Если бы в тот момент у меня в руке оказался нож, я с радостью пырнула бы Ральфа.

Брэйд попытался говорить спокойно:

— Ну, что ты, Дорис! Тебе так только кажется. Ты могла заплакать, закричать на Ральфа, ударить его. Но, насколько я помню, ты сохранила полное самообладание, оставаясь безупречной хозяйкой. Ты мило распрощалась со всеми, когда пришло время, и только потом…

— С ним я не попрощалась.

— Тем не менее ты сохранила самообладание. И если ты смогла удержаться от крика, то тем более удержалась бы от убийства.

— Нет, крик здесь не помог бы. Я хотела не этого. Я скажу тебе, как отношусь к нему. Я обрадовалась, когда услышала о его смерти! Я выражала сожаление и беспокойство только потому, что его смерть затрагивала нас, — вот и все. С того дня прошел уже почти год, а я все еще не простила его и считаю его смерть заслуженной. Любой человек, который может сделать то, что сделал в тот вечер Ральф, наверняка многим отравил жизнь своей злобой.

— Хорошо, Дорис, — прервал Брэйд, пытаясь остановить ее. — Ты ничего этим не доказываешь.

— Не доказываю? Лу, я стараюсь доказать тебе, что ты ничего не знаешь о мотивах. Ты не знаешь, что может одного заставить совершить убийство, а другого — нет. Откуда тебе это знать? Это не твоя профессия. Ты будешь хохотать до упаду, если детектив, каким бы умным он ни был, придет к тебе в лабораторию и попытается давать советы, как проводить исследования. Так почему же ты считаешь, что можешь быть детективом? У тебя нет ни опыта, ни необходимых знаний, и ты только наживешь себе неприятностей. Поэтому прекрати это, прекрати!

Брэйд молчал.

— Пусть это так и останется несчастным случаем, Лу, а если кто-нибудь и убил его, так ты не бог, не твое дело карать…

Брэйд отвернулся и пробормотал:

— Мне надо позвонить Кэпу.

Брэйд провел два утомительных и скверных часа над рукописью Энсона. Главы были посвящены первым годам деятельности Берцелиуса, шведского ученого, который был в свое время абсолютным диктатором в химии. Он внес весьма существенный вклад в полдюжину отраслей этой науки, открыл несколько элементов, ввел термин «катализ», разработал химические символы, которыми пользуются и по сей день, и многое другое.

Он был героем Энсона больше, чем какой-нибудь другой химик, и Брэйд, читая рукопись, задавал себе вопрос, до какой степени Энсон бессознательно отождествлял себя с Берцелиусом. Конечно, в первой половине двадцатого столетия никто не мог бы пользоваться таким влиянием, как Берцелиус в девятнадцатом. Наука стала слишком многогранной.