— Что еще? Зачем я понадобился? — спросил он, протягивая руку Шешковскому. — Экстренное дело какое-нибудь?

— Есть и экстренное дело! — ответил Шешковский, продолжая писать. — Садись, сейчас кончу, расскажу.

Жемчугов сел, но ему не терпелось.

— Ты о бароне Цапфе с начальником говорил? — спросил он.

— Говорил.

— С самим генералом?

— С самим.

— Надо, чтобы этому Цапфу нагорело.

— Нагорит! — проговорил Шешковский, продолжая писать.

— Так в чем же дело? — спросил его Митька, когда он кончил наконец свою бумагу.

— Дело вот в чем. Попался твой Иван Иванович Соболев.

— Да что ты говоришь?

— Арестован по приказу герцога.

— За что?

— За то, что исполнил возложенное на тебя поручение.

— Как так?

— Да так!.. Пока ты вчера пьянствовал…

— Постой! — перебил Митька, задетый за живое. — Ты знаешь, я никогда не пьянствую, а только делаю вид и слыву пьяницей, и все для того лишь, чтобы лучше скрывать то, что делаю!.. Бесшабашного пьяницу Митьку трудно заподозрить в чем-нибудь… Ну, и вчера сборный пункт у нас был назначен в герберге. Оттуда я хотел разослать на посты своих для наблюдения по Фонтанной, а с частью их думал отправиться в лодке сам по реке, под видом как бы катания гулящей компании, и для этого, то есть для того, чтобы правдоподобнее было, сказал Соболеву, чтобы и он явился в герберг. Ну, а тут вышла история с этим бароном…

— Да чего ты сцепился с ним?

— Да нельзя, братец! Он хорошего человека обижал — Ахметку-татарина… Ну, просто прелесть какой человек, этот Ахметка!..

— Но послушай, у тебя ведь было серьезное дело?..

— Так ведь в нем же никакого спеха не было… я знал, что оно не уйдет, так как герцог каждую ночь катается…

— Знаешь, Митька, везет тебе!.. Все дела, за которые ты только брался, как-то удавались тебе помимо тебя самого! Что для других было бы непростительным промахом, глядишь, у тебя выходит великолепно!.. Постой-ка!.. Да уж не ты ли это направил своего Соболева на всю эту махинацию и через него таким образом сделал наблюдение?.. — произнес Шешковский, вдруг как бы спохватившись и проникновенно глядя на Митьку.

Но тот не пожелал слукавить и выдать простую случайность за результат своей сообразительности.

— Нет, — сказал он, — на этот раз просто повезло! Я Соболева ни на что не направлял.

— Вот я и говорю, что тебе всегда везет… Счастливая рука у тебя!.. За это и Андрей Иванович тебя любит… Сегодня с ним насчет барона совсем и разговаривать не пришлось! Он так-таки сам и сказал, что будет докладывать об этом деле герцогу завтра же…

— Ас Соболевым как же произошло все? Шешковский прочел показание Ивана Ивановича, только что записанное.

— Тут не все мне ясно! — произнес Жемчугов. — Видишь ли: что он мог делать за городом, пред тем как опоздал на заставу, если он не пришел к нам в герберг, хотя туда направился из дома вечером… Это надо выяснить.

— Генерал предлагал даже спросить со строгостью.

— Ну, зачем со строгостью? Мы и лаской с ним покончим.

— А он не осведомлен о том, что ты имеешь отношение к Тайной канцелярии?

— И не подозревает ни о чем!

— Так как же ты с ним переговоришь?

— Да очень просто: пройду сейчас к нему…

— А под каким предлогом?

— Ну, не знаю, не все ли равно?.. Скажу, что так это здесь полагается, чтобы приходили свидетели для опознания, что ли, его личности… А не то вот что: вели запереть меня вместе с ним, я скажу ему, что меня тоже арестовали из-за него…

— Ну, хорошо, так и сделаем. Только, понимаешь, тут нужно знать всю подноготную.

Соболев спал, растянувшись на соломе, так как был неприхотлив; он спал так крепко, что и не слышал, как в его камеру вошел и был заперт Митька Жемчугов, когда же последний стал будить его, то он долго не мог очнуться и, протирая глаза, спрашивал Митьку:

— А-а!.. Ты уже вернулся?..

— Да проснись ты!.. — будил его Жемчугов. — Пойми, что мы в каземате Тайной канцелярии.

В решетчатое окно светили уже предрассветные сумерки, и в каземате было настолько светло, что можно было все разглядеть.

— А?.. Да!.. — очнулся наконец Соболев. — Постой!.. А как ты сюда попал?..

— Меня, брат, тоже заперли.

— Заперли?

— Ну, да!.. Утром отделаться удалось, а сейчас, когда тебя захватили, забрали и меня.

— И посадили нас вместе?

— А это, видишь ли, — шепотом стал говорить Митька, — у них такая сноровка, чтобы тех, кто вместе арестован, сажать в один каземат; тогда, думают здесь, арестованные наверное будут разговаривать о деле, а тут их и подслушивают, и таким образом узнают все. Понимаешь?..

— Но ведь нам-то с тобой, — воскликнул Соболев, — скрывать решительно нечего; ведь мы же ничего дурного не сделали! Так мы можем говорить громко!

— Ну, хорошо. Но только скажи, пожалуйста, как же это ты пошел на такое дело и один-одинешенек! Хоть бы со мной посоветовался!..

— Да какое же это дело?.. Ведь это так, пустяки!..

— А, впрочем, и о пустяках можно было поговорить со мной… мы ведь, кажется, никогда исключительно умными делами с тобой не занимались?

— Ну, видишь ли, я думаю, что нас завтра отпустят!..

— Ну, это едва ли!..

— Отчего же едва ли?

— Да оттого, что тут замешан сам герцог…

— А ты почем знаешь?

— Да мне сказали, что меня арестуют, как и тебя арестовали, по приказу самого герцога…

— Да, вот это я понять не могу!.. — простодушно проговорил Соболев и рассказал затем все, что с ним произошло, точь-в-точь так же, как уже знал обо всем этом Жемчугов из прочитанного ему Шешковским показания.

Это убедило Митьку в том, что Соболев в своем показании ничего не солгал.

— Но позволь, — сказал он, — что же ты делал за городом вплоть до того, как закрыли заставу?.. Где ты шлялся и почему не попал в герберг?

— Да, видишь ли, я, собственно, в герберг и пошел…

— Ну?..

Соболев замялся. Ему не хотелось рассказывать все. Ему жаль было так же, как было жаль сегодня утром, расстаться со своей тайной, и ему казалось, что как только он откроет эту свою тайну даже Митьке Жемчугову, своему другу и приятелю, так точно что-то отымется от него.

— Послушай! — заговорил опять Митька. — Ты пойми — тут дело серьезное, и мне надо знать все подробности!.. Ведь если замешался сам герцог…

— Я вот не понимаю, при чем тут герцог? — живо перебил Соболев, ухватившись сейчас же за возможность отклонить разговор в сторону.

— Мы это сейчас выясним. Ты говоришь, на веслах сидел немец?

— Ни слова не понимавший по-русски.

— То есть желавший говорить с тобой только по-немецки?

— Ну, да!

— Ну, это еще ничего не значит… он мог говорить и понимать на всех языках и все-таки отвечать только по-немецки. Он сильно картавил?

— Да.

— Ты у него на правой руке, на указательном пальце, не заметил железного кольца?

— Да, именно, он, когда греб, держал так руки, и я видел у него железное кольцо, черное. Я еще внимательно пригляделся, желая определить, что у него на пальце.

— Ну, так и есть, это был он!

— Кто?

— Да сам герцог.

— Этот картавый с кольцом?

— Нет, один из тех, которые вошли в дом; вероятно, тот, кто был поменьше ростом, потому что если на веслах сидел немец картавый и с железным кольцом на пальце, то, кроме герцога, никого в лодке не могло быть.

— Но зачем же герцогу ездить ночью в этот таинственный дом?

— А это — не нашего ума дело. Мы и то, кажется, с тобой слишком много знаем.

— Но, видишь ли, для меня это очень важно!

— Что для тебя важно?

— А вот зачем герцог ездит…

— Да тебе-то не все ли равно?

— Нет, мне не все равно! — ответил Соболев и опять замолчал.

Ужасная мысль пришла ему в голову. Ему вдруг как бы стало все понятно: и зачем тот дом был заколочен, и почему ржавый ключ защелкивал замок в калитке, и зачем приезды герцога в этот дом были обставлены такой таинственностью. Но неужели это могло быть на самом деле? Ведь если его светлость герцог Бирон приезжал ради красавицы, гулявшей в этом чудном саду, то, конечно, он должен был скрывать свои посещения и являться сюда только ночью, с особенными предосторожностями, а самый дом, где была скрыта красавица, обставить так, чтобы и в голову никому не пришло, что тут живут.