А эти парни не испытывали колебаний. Хорошо еще, что они такие неуклюжие и не умеют драться. Иначе здесь разыгралась бы настоящая трагедия.

Джек взял Джиа под руку и отвел их с Вики вниз. У подножия лестницы рядом с фонтаном он увидел Поросенка; тот полз к воде, волоча ногу и выкрикивая ругательства. Джек хотел было сломать этому ублюдку еще несколько костей, но побоялся оставить девочек одних среди этого бедлама.

На тротуаре он забрал плачущую Вики у матери, и они поспешили домой. Когда он поднял руку, чтобы остановить такси, пальцы у него дрожали.

Вечер, так хорошо начавшийся, был безнадежно испорчен.

— Предлагаемая цена — одиннадцать с половиной, — объявил облаченный в смокинг аукционист. — Кажется, я слышу «двенадцать тысяч»?

Доктор Люк Монне боролся с желанием обернуться и посмотреть на второго участника торгов. Сам он не спускал глаз с аукциониста, но публика в зале — изысканно одетые люди, сидевшие в мягких креслах, расставленных ровными рядами на красных коврах, — была не столь щепетильна. Они вертели головами, наслаждаясь излюбленным зрелищем участников аукционов — схваткой конкурентов.

Но Люк и так знал, что происходит в зале. Справа, двумя рядами дальше, брюнет в синем костюме прижимал к уху мобильник, получая инструкции от своего клиента. Люк закрыл глаза и мысленно помолился, чтобы цена в две тысячи долларов за бутылку оказалась для его соперника неподъемной.

Он пришел на аукцион «Сотбис» с единственной целью — купить полдюжины бутылок «Шато Петрю» 1947 года класса «Помрол Крю Эксепсьонель», выставленного на торги поместьем Гейтс. Не только потому, что это поистине прекрасное вино стало бы украшением его коллекции, и не потому, что «Петрю» был его любимым бордо, просто год его производства имел для Люка особое значение — 1947-й был годом его рождения.

Но как бы ни хотелось ему стать обладателем этого вина, впадать в аукционный раж и платить несуразную цену он не собирался. Люк заранее установил для себя некий предел — две тысячи долларов за бутылку. Цена, конечно, высокая, но все же не безумная. Вполне соответствует товару.

Услышав восторженные возгласы и аплодисменты, Люк открыл глаза. Это могло означать только одно. Он скорбно опустил плечи.

— Двенадцать тысяч за лот двадцать два, — возвестил аукционист, переводя взгляд на Люка. — Вы готовы поднять цену до двенадцати с половиной?

Стараясь скрыть злость, Люк посмотрел на свою аукционную табличку, в которой больше не было необходимости, потому что покупателей осталось только двое. Кто же там у телефона? Какой-нибудь японский выскочка миллиардер, у которого на стене висит Ренуар, а в погребе пылится «Лафит-Ротшильд». Варвар, мародерствующий на европейской культуре, для которого вся ценность награбленного заключается в его цене, а искусство и культура — всего лишь символы богатства.

Люку захотелось схватить телефон и прокричать: "У тебя есть своя культура — вот и займись ею! А это — мое и принадлежит только мне!"

Но он, конечно, промолчал и стал оценивать ситуацию. Что, если его соперник тоже поставил себе предел в две тысячи долларов за бутылку? Хорошее круглое число. Тогда, если Люк согласится на двенадцать с половиной тысяч, это превысит установленный лимит, но не так уж сильно. Цена за бутылку составит чуть меньше двух тысяч ста долларов — чрезмерно, но не абсурдно.

Люк кивнул аукционисту и был в свою очередь вознагражден хором восхищенных голосов и одобрительными хлопками.

— А вы, сэр? — спросил аукционист, глядя на задние ряды. — Вы поднимете до тринадцати?

Последовала пауза, во время которой его соперник, противник, заклятый враг консультировался со своим таинственным клиентом. Люк по-прежнему смотрел прямо перед собой. Послышалось громкое покашливание, и голос из заднего ряда произнес:

— Ну что ж, пора услышать речь не мальчика, но мужа: пятнадцать тысяч.

Удивленные возгласы сменились аплодисментами. Люк почувствовал, что краснеет.

— Сэр? — посмотрел на него аукционист, подняв брови.

Ошеломленный и раздавленный, Люк молча покачал головой. Две с половиной тысячи за бутылку? Это вино не может столько стоить, и он не даст втянуть себя в эту авантюру. Может, у него пробки пересохли и пропускают воздух, возможно, и само вино давно прокисло и превратилось в уксус. Вот пусть эта свинья на телефоне и влипнет.

На самом деле Люк знал, что вино отличное. Перед аукционом он внимательно осмотрел бутылки: все они были полностью заполнены вином, а у одной был срезан колпачок, и под ним виднелась плотная, хорошо пригнанная фирменная пробка.

Он поднялся, положил табличку на стул, поправил обшлага темно-серого пиджака и пошел по центральному проходу. В спину ему упирались взгляды, подталкивая его к выходу.

Пора услышать речь не мальчика, но мужа.

Действительно, сейчас он чувствовал себя мальчиком в коротких штанишках.

Когда он проходил мимо улыбающегося победителя, что-то лопотавшего в мобильник, эта скотина имела наглость подмигнуть ему, проговорив: «Ничего, повезет в следующий раз».

Люк сделал вид, что его не замечает. Ему хотелось лечь и умереть.

Он толкнул дверь и вышел на Йорк-авеню. Вдохнув всей грудью вечерний воздух, он сказал себе, что это не единственное «Шато Петрю» 1947 года на свете; когда-нибудь оно вновь появится на аукционе и тогда уж точно попадет в его погреб.

И все же Люк испытывал унижение. Он боролся за награду и ушел с пустыми руками. Ему было по силам и три, и четыре, и пять тысяч долларов за бутылку, но дело было не в деньгах. Главное — это победа. А он ее упустил.

Домой идти не хотелось, и Люк решил прогуляться. Он находился в восточной части города, почти у самой реки; свернув на Семьдесят вторую улицу, он побрел в обратном направлении. Шел и думал об отце. Когда дело касалось вина, на память ему всегда приходил отец.

Бедный папа. Если бы он остался в своем родовом поместье в Гревсе или, по крайней мере, припрятал свое вино, прежде чем бежать в Америку, жизнь у него сложилась бы совсем иначе.

Виноградник Монне был одним из самых маленьких в Гревсе, но он обеспечивал достойное существование многим поколениям его владельцев. Предки Люка продавали большую часть вина, оставляя лишь малую толику для семейного погреба. Но в 1860 году на европейские виноградники напала филлоксера, от которой они так и не оправились. Эта зараза уничтожила всю виноградную лозу в поместье Монне, и его владельцам, как и всем их соседям, пришлось заменить ее видами, устойчивыми к филлоксере, закупив их в Калифорнии.