Чатти Корнера узнали все без представления: темнокожий, с седыми волосами en brosse[15], он с мрачным видом стоял рядом с Эпторпом. Легко было понять, почему он приобрел известность среди страшилищ; столь же легко было заметить и иронию в данном ему прозвище. Он крутил головой из стороны в сторону, рассматривая все из-под мохнатых бровей, словно прикидывая, как бы ему подскочить вверх и, ухватившись за балки, раскачиваться там в одиночестве. Чатти так и не почувствовал себя свободно до тех пор, пока оркестр не заиграл «Старый добрый английский ростбиф». Услышав эту мелодию, он наклонился, кивнул головой и пробормотал что-то нечленораздельное на ухо Эпторпу.

Пройдя под хорами, на которых находился оркестр, они вошли в столовую и встали на свои места около стола.

Председатель столовой офицерского собрания стоял у средней части стола, напротив вице-председателя. Тони, стоявший рядом с председателем, начал садиться еще до молитвы, но Гай поспешно одернул его. Оркестр умолк, раздался удар председательского молотка, священник прочитал молитву, после чего одновременно снова заиграл оркестр и возобновился гул множества голосов.

Вызванный на разговор сидевшими рядом старшими офицерами, Тони начал рассказывать о своей службе во Франции, об умении всесторонне использовать местность, о ночных патрулях, о минах-ловушках, о необычайной молодости и энтузиазме горстки пленных солдат противника, которых ему довелось видеть, о замечательной тактике наступательных действий немцев. Гай бросил взгляд на Чатти Корнера, интересуясь, демонстрирует ли он особое мастерство во владении вилкой и ножом, но увидел лишь, как тот пьет, сопровождая это действие каким-то забавным легким вращательным движением головы и руки.

Наконец, после того как на стол подали десерт, начальство удалилось, музыканты спустились вниз и устроились у оконного проема. Гул голосов прекратился, музыканты склонились к своим инструментам и начали перебирать струны. Все это казалось очень далеким от того места на фронте, где Тони делал вылазку на ничейную землю, и еще более далеким от границы христианского мира, где было дано и проиграно большое сражение, от тех затерянных лесов, где даже в тот момент, когда алебардисты и их гости сидели, одурманенные вином и музыкой, на запад и на восток шли поезда с обреченными на смерть.

Музыканты сыграли две пьесы, причем во второй прозвучал мелодичный колокольный перезвон. Затем дирижер оркестра представился в традиционной манере председателю столовой офицерского собрания. Для него поставили стул рядом с Тони, капрал-официант принес ему стакан, наполненный до краев портвейном. У дирижера было красное лоснящееся лицо. «Судя по его внешнему виду, он так же далек от искусства, как Чатти», — подумал Гай.

Председатель ударил молотком но столу. Все встали со своих мест.

— Мистер вице-президент, наш почетный командир — великая русская княгиня Елена.

— Великая княгиня. Да хранит ее господь!

Эта старая леди жила в небольшой комнате в Пицце, но алебардисты все еще чествовали ее, как и в 1902 году, когда она, будучи юной красавицей, великодушно согласилась быть почетным командиром части.

Горящие свечи начали окутываться клубами дыма. В столовую внесли рог с нюхательным табаком. На этом массивном, намертво закрепленном на подставке приборе висели маленькие серебряные инструменты — ложечка, молоточек, щеточка, которыми надо было пользоваться в соответствии с установленным ритуалом и в определенном порядке; с тех, кто нарушал ритуал или порядок, взимался штраф в размере полкроны. Гай рассказал своему племяннику, как надо пользоваться прибором.

— А в вашем батальоне есть такие вещи?

— Нет, у нас более скромно, — ответил Тони. — Все здесь производит на меня огромное впечатление, — добавил он после короткой паузы.

— На меня тоже, — сказал Гай.

Когда Гай выходил из столовой, никто там не был ни слишком трезвым, ни слишком пьяным, за исключением, пожалуй, Чатти Корнера. Этот дикарь, несмотря на свое епископское происхождение, не устоял перед достижениями цивилизованного мира, в результате чего его пришлось увести, и в тот вечер Чатти никто больше не видел. Если бы Гай заботился о своем престиже — а Эпторп ни минуты не сомневался в этом, — то для него. Гая, этот час стал бы триумфальным часом. Вместо этого весь вечер оказался не чем иным, как простым веселым времяпрепровождением.

В буфетной организовали импровизированный концерт. Майор Тиккеридж сыграл наивно-непристойную сценку под названием «Однорукий флейтист» — давно знакомую и тем не менее восторженно воспринятую алебардистами, новую для Гая, бурно одобренную всеми другими. Официанты начали разносить серебряные кубки, обычно используемые для пива, но теперь наполненные до краев шампанским. Гай не заметил, как пустился в разговор о религии с военным священником.

— …Вы согласны, — серьезно спрашивал он, — что вера в сверхъестественное вовсе не является каким-то дополнением к вере в естественное, таким же, например, как скрашивающие нашу жизнь музыкальные произведения или картины художников? Это то, с чем мы сталкиваемся в повседневной жизни. Сверхъестественное — это реальное; мы называем «реальным» всего лишь тень, мимолетное воображение. Вы согласны с этим, отец мой?

— В известных пределах — да.

— Позвольте мне выразить это иными словами…

Когда майор Тиккеридж начал представлять свою сценку, улыбка на лице священника застыла и стала похожей на улыбку акробата — профессиональный прием, скрывающий страх и истощение сил.

Вскоре начальник штаба начал играть в футбол корзинкой для бумаг. С футбола перешли на регби. Корзинка оказалась в руках Ленарда. Его схватили и повалили на пол. Все молодые офицеры начали прыгать на кучу борющихся тел. Прыгнул Эпторп. Прыгнул Гай. Другие прыгнули на них. Гай почувствовал, что вывихнул колено, затем его ударили так, что несколько секунд он лежал, как парализованный. Выпачкавшись в пыли, смеясь, обливаясь потом, запыхавшись, они освободились друг от друга и поднялись на ноги. Гай чувствовал тупую, но довольно сильную боль в колене.

— Послушайте, дядя, у вас болит что-нибудь?

— Нет, нет, так, пустяки.

Кто-то где-то распорядился разойтись. Тони поддерживал Гая под руку, когда они шли по плацу.

— Надеюсь, тебе не было скучно, Тони?

— Я ни за что не согласился бы пропустить такой вечер. Вам, наверное, надо показаться доктору, дядюшка?

— Ничего, до утра заживет. Маленький вывих, вот и все.

Однако утром, очнувшись от глубокого сна, Гай увидел, что колено сильно распухло, наступать на больную ногу оказалось совершенно невозможно.

Тони ехал домой. Как они договорились раньше, он взял с собой Гая, и в течение четырех дней он пролежал в доме Бокс-Бендеров с туго забинтованной ногой. В канун рождества Бокс-Бендеры свозили Гая к полуночной мессе и снова уложили в постель в библиотеке. Возвращение Тони внесло своеобразную разрядку в напряженность. Вся театральная бутафория сохранилась: и корзины с прикрепленными к ним дощечками-бирками, написанными на хеттском языке, и сделанные на скорую руку кровати. Однако драмы никакой больше не было. После жизни в просторных помещениях казарменного городка Гай чувствовал себя в доме Бокс-Бендеров как в тюрьме, поэтому, когда после «дня подарков» его зять возвращался в Лондон, Гай поехал с ним. Последние дни своего отпуска он провел в отеле.

Эти дни хромоты, как он понял намного позднее, были для него прямо-таки медовым месяцем, днями окончательного вызревания его любви к королевскому корпусу алебардистов. После них наступила семейная рутина: необыкновенная верность и преданность, много радостей и хороших переживаний теряли свою прелесть из-за незначительных, но прискорбных открытий брачной жизни, утраты новизны, раздражительности, несовершенства, мелких ссор. В то же время было приятно просыпаться и лежать в постели. Дух корпуса алебардистов витал над ним, стоит только позвонить — и обо всем позаботится его невидимая новобрачная.