Надоел он, наверное, директору до чертиков, потому что тот сказал вдруг очень бодро:

— Ладно. Давайте его сюда.

— Сколько тебе лет? — спросил он.

У него были белые здоровенные (как стрелы в обе стороны) усы.

— Двенадцать с небольшим, — сказал я.

— А когда, во сколько лет ты бросил играть в игрушки?

— А я и сейчас играю, — сказал я. — У меня есть шикарный плюшевый медведь.

— Он робот?

— Нет, зачем мне робот? Так мне нравится больше.

— Ты любишь купаться босиком?

— Не-а… Лучше в ластах.

(Только потом я узнал, что среди обыкновенных вопросов он иногда задавал мне вопросы по схеме, специально разработанной для школ этого типа учеными-психологами. К примеру, если бы я на вопрос: «Ты любишь купаться босиком?» ответил: «А разве купаются не босиком?» — это было бы не в мою пользу.)

— Летать тебе приходилось?

— Да, но недалеко, только на промежуточные станции.

— Какие именно?

— Селена-один и Селена-два, — соврал я. Вообще-то я был только на Аяксе и на Днестре-четвертом, но это было слишком близко… Притом врал я не ради выгоды, просто было неудобно.

— Мороженое любишь?

— Еще бы. Только не на палочках.

— А почему?

— Быстро тает.

— Ты думаешь, из-за палочек?

— А как же, — сказал я. — Именно. Палочки-то делают по старинке, из сосны. Я как раз недавно об этом задумался, вспомнил, как мы в третьем классе рассматривали под микроскопом срезы различных пород деревьев. У сосны совершенно особая структура волокон, и технические условия, как мне кажется, возникают особые — тепло так и прет из руки по палочке. И мороженое тает, и сосну зря губят.

— Забавно, — сказал он. — Только не говори «прет» — это некрасиво. Назови мне подряд десять любых животных.

Смешной был старик!

— Лошадь, — сказал я. — Улитка. Гусь. Муравьед. Свинья. Попугай. Рысь. Белка-летяга. Жираф. Лягушка. Подосиновик.

— Причем здесь подосиновик? Это вымерший гриб. А я просил тебя назвать десять животных.

— Вот именно, — сказал я. — Десять животных. А гриб я назвал одиннадцатым.

Приятно было валять дурака — в школу-то для особо одаренных детей номер два я и не метил.

— С тобой не соскучишься, — сказал директор и взмахнул усами. После он написал на листе бумаги длиннющую формулу и показал мне. Я сразу же узнал ее, вспомнил, хотя и позабыл, откуда я ее знаю.

— Ха! Да это же формула Газеличева-Шлакбаума, — засмеялся я. — Симпатичная штуковина. Только, по-моему, здесь «пи» не в квадрате, а в кубе.

— Действительно, — сказал он задумчиво. — Я ошибся. Впрочем, не в этом дело. Я просто хотел узнать, знакома ли тебе эта формула, хотя ее наверняка нет в вашей программе.

— Знакома, — сказал я. — Я иногда почитываю кой-какую дополнительную литературу.

— А формулу кривой графика эффекта Лупешкина знаешь? — спросил он.

— Из теории газов? Знаю. Там еще «игрек» скользящий, верно?

— Верно, — сказал директор и добавил почему-то очень строго: — Кстати, несколько лет назад Лупешкин преподавал в нашей школе. А тебя не пугает вид ночного звездного неба? — неожиданно спросил он.

Я задумался и сказал:

— Пожалуй, нет. Нет, точно не пугает. Когда-то я боялся, а потом перестал.

— Ты хотел бы стать инженером Высшей Лиги?

— Да вроде бы и нет. Не очень.

Спица в папино колесо!

— А почему?

— А я и сам не знаю.

— А кем бы ты хотел стать?

— Может быть, садовником, хотя я и не уверен.

— А почему именно садовником?

— Да трудно сказать, по-моему, приятно повозиться в саду, и еще у меня есть гипотеза созревания некоторых видов плодов в зависимости от характера и силы источника направленного искусственного света. Охота была бы проверить.

— Ладно, — сказал он вдруг усталым голосом. — У меня полно дел. Вот, передай отцу эту бумажку. — И он что-то написал на листочке. — Пусть отдаст в школьную канцелярию. А сам приходи завтра к первой лекции в шестой «б».

Папа, видно, слышал весь наш разговор, высунувшись, как и я, в окно в коридоре, потому что, как только директор сунул мне в руку свою бумажку, он влетел в кабинет, радостно улыбаясь.

— Всё! — сказал директор.

И началась учеба в новой школе.

Не скажу, что мне было как-нибудь особенно трудно учиться, но сначала, конечно, пришлось поднажать — все-таки программа была куда сложнее, чем в обычной школе, да и вообще другая. Я поднажал, вошел, так сказать, в курс дела, а дальше все пошло само по себе, как и раньше. Правда, было много обычных предметов: история, география, химия, языки и литература, но на первом месте стояли математика и физика. Самым старшим классом был, как и везде, седьмой, а самым младшим не первый, а третий, и в каждом или в нескольких сразу была своя специализация, уклон. Например (как в моем) — моделирование космических кораблей, или проблемы освоения космоса, или проблемы теле— и радиосвязи…

Сначала, пока я еще не подружился с классом и больше помалкивал, я никак не мог понять — где же оно, это самое моделирование кораблей, потому что мы изучали физику и чистую высшую математику и ничего не моделировали, но потом скоро все прояснилось. Оказывается, порядок в школе был такой. Раз в неделю в класс приходил представитель какой-нибудь фирмы или научного центра. Он знакомил нас — в общих чертах — с проблемой, над которой они работали, и предлагал нам (смех!) помочь им в ее разрешении. К примеру, он рисовал на доске модель нового корабля, сообщал нам его назначение, тип корабля, вес, величину и спрашивал, какие, с нашей точки зрения, должны быть у корабля направляющие крылья — их размеры, рисунок, способ крепления и т. д. Как я потом узнал, нам было неизвестно — действительно ли такая проблема разрешалась, или это было просто выдумкой для нас, ну, чтобы нас проверить, что ли, поэтому каждый из нас (на случай, если все это было правдой) должен был отнестись к проблеме с полной серьезностью. Но весь фокус в том-то и заключался, что от нас вовсе не требовалось в присутствии этого представителя заниматься сложными математическими расчетами того же самого крыла, от нас требовалось только развить свою идею, именно идею, — например, просто нарисовать это крыло, или сказать, на что оно, с нашей точки зрения, похоже, или — какие изменения в существующих конструкциях мы имели в виду.

Когда мы всем классом сидели против этого представителя и стенографистки, мы имели право говорить как угодно — все вместе, или перебивая друг друга, или по очереди — стенографистка все равно успевала записать идеи каждого из нас и против идеи каждого поставить фамилию. После все эти сведения — наши идеи — поступали в распоряжение научного центра и каким-то там образом обрабатывались. Кое-что из того, что мы болтали, оказывалось сущей чепухой, но кое-что шло в дело, и тем ребятам, чьи идеи пригодились, все это записывалось потом в личную карточку учащегося. До того момента, когда ученики школы сдавали все выпускные экзамены, никто и не знал, что именно записано в его личной карточке. Так делалось, чтобы мы не задирали нос раньше времени. По-моему, вполне мудро.

Кстати, у этой школы был свой собственный старенький, но довольно-таки крепкий еще планелетик для коротких расстояний, и мы иногда летали с субботы на воскресенье куда-нибудь недалеко в космос и знакомились с работой научных центров промежуточных станций.

В общем, ничего себе было учиться в этой школе, не скучно.

Честно говоря, это было очень здорово, что мы иногда летали в космос. Я так даже думаю теперь, что если б не полеты, мне было бы все равно, где учиться — безразлично. В основном, кто летал в космос? Те, кто там работали временно или надолго переселялись туда жить, с семьей и детьми. Мальчишки вообще летали редко; мне, например, до поступления в эту школу только дважды и удалось, вместе с папой. Некоторые, кто очень хотел, как-то умудрялись пристроиться к экипажам на тренировочном космодроме завода «Факел», но и то не всегда, а теперь я мог летать довольно часто.