Норри опять повернулась ко мне.

— Мне придется измениться.

— Немного, надеюсь?

Она опять улыбнулась и исчезла. Щеки мои чесались, и когда я их машинально потер, то обнаружил, что они влажны от слез.

Полдень в городе нас обоих удивил и потряс. Новые цвета, казалось, выплескивались на улицу и растекались повсюду в празднестве осени. Это был один из тех октябрьских дней, о которых, во всяком случае в Торонто, можно сказать либо «Уже прохладно», либо «Все еще тепло», и с тобой все равно согласятся. Мы шли поэтому дню вместе, держась за руки, разговаривая лишь изредка и только взглядами. Моя замороченная голова начала проясняться, а нога болела меньше.

«Ле Мэнтнан» тогда еще был на месте, но выглядел развалиной — дальше некуда. Толстяк Хэмфри заметил нас из кухонного окна, когда мы входили, и поспешил поприветствовать нас. Он был самым толстым счастливчиком и самым счастливым толстяком, которого я когда-либо видел. Мне удавалось встречать его в феврале на улице в одной рубашке. Ходили слухи, что однажды неудачливый грабитель три раза стукнул его — без малейшего эф— фекта. Толстяк выскочил через вращающуюся дверь и бросился к нам, как гора с улыбкой на вершине.

— Мистер Армстед, мисс Драммон! Добро пожаловать!

— Привет, Толстяк, — сказал я, снимая маску с фильтрами. — Благослови Господь твою физиономию. Приличный стол накроешь?

— Самый приличный стол стоит у меня в подвале. Сейчас вытащу его на свет божий.

— Нет, нет, я вовсе не хочу засветить твое убожество.

— Не умеешь вести себя по-светски, веди хоть по-божески, — насмешливо заметила Норри.

Когда Толстяк Хэмфри начинает хохотать, вы чувствуете себя как при землетрясении в канадских Скалистых горах.

— Как хорошо видеть вас снова, как хорошо видеть вас обоих. Вас так долго не было тут, мистер Армстед.

— Поговорим обо всем потом, Толстяк, ладно?

— Верное дело. Ну-ка посмотрим: похоже, вам нужно около фунта филейной части, некоторое количество печеной картошки, итальянский горох с чесноком и ведро молока. Мисс Драммон, для вас я вычислил салат из тунца на пшеничном тосте, нарезанные помидоры и стакан снятого молока.

Салата много. Верно?

Мы оба расхохотались.

— Верно, как всегда. Зачем вы вообще печатаете меню?

— Вы мне не поверите, но есть такой закон. Не хотите ли, чтобы вам поджарили вон тот бифштекс?

— Ха, это будет классно, — согласился я и взял у Норри пальто и маску с фильтрами. Толстяк Хэмфри взвыл и, ударив себя по могучему бедру, отобрал мое барахло, пока я вещал Норрино.

— Мне вас не хватало, мистер Армстед. Ни один из этих индюков ни хрена не понимает. Сюда — пожалуйста.

Он провел нас к маленькому столику в глубине, и когда я устроился, то понял, что это был тот же самый столик, за которым Норри, Шера и я сидели так давно. Мне это не причинило боли: я чувствовал, что все правильно.

Толстяк Хэмфри набил нам косячок с травкой из собственных запасов и оставил коробочку и пакетик «Драме» на столе.

— Курите в кайф, — сказал он и вернулся на кухню, при этом его могучая задница напоминала таранящие друг друга дирижабли.

Я не курил много недель, и при первой затяжке в голове у меня зашумело.

Норрины пальцы встретились с моими, когда мы передавали самокрутку, и их касание было теплым и электризующим. Лицо разгорелось и набрякло, из носа у меня потекло. Мы затягивались, передавая друг другу сигарету, и докурили ее раньше, чем произнесли хоть слово. Я прекрасно сознавал, как глупо, должно быть, выгляжу, но был слишком оживлен, чтобы меня это мучило. Я постарался мысленно прокрутить все, что нужно сказать, и все, что нужно спросить; но постоянно засматривался в теплые карие глаза Норри и терялся там. Свечи зажгли отблески в ее зрачках и на ее каштановых волосах.

Я пошарил в голове и не нашел нужных слов.

— Ну, вот так вот оно, — получилось у меня.

Норри слегка улыбнулась.

— Ни фига себе ты простыл.

— Мой нос забился через двадцать часов после того, как я приземлился.

Боюсь, я не был ему достаточно признателен, а следовало бы. Ты имеешь хоть какое-то представление о том, как ужасно воняет эта планета?

— Мне казалось, что замкнутая система воняет больше. Я покачал головой.

— У космоса есть запах, я имею в виду космические станции. И р-костюм может основательно протухнуть. Но Земля — это духовка с вонью, которая так и шибает в нос.

Она рассудительно кивнула.

— Никаких дымовых труб в космосе.

— Никаких мусорных свалок.

— Никаких сточных вод.

— Никакого навоза.

— Как она умерла, Чарли?

Уфф.

— Величественно.

— Я читаю газеты. Я, правда, знаю, что это ерунда, и… и ты был там.

— Ага.

Я рассказывал эту историю за последние три недели больше сотни раз — ноя ни разу не рассказал ее другу и понял, что мне это нужно. И Норри, ко— нечно, заслуживала того, чтобы знать, как умерла ее сестра.

Так что я рассказал ей о появлении чужаков, о догадке Шеры, что их общение происходит на языке танца, о ее мгновенном решении им ответить.

Я рассказал ей, как Шера почувствовала, что эти существа враждебны, агрессивны, полны решимости использовать нашу планету как место для раз— множения. И я рассказал ей, как только смог, о «Звездном танце».

— Она изгнала их своим танцем за пределы Солнечной системы, Норри.

Она показала все, что было в ее душе — а в ней были все мы. Она своим танцем открыла им, что есть ее душа и что есть человек, и они до смешного напугались. Они не боялись военных лазеров, но она устрашила их так, что они вернулись в глубокий космос. О, они вернутся когда-нибудь — я не знаю почему, но чувствую это всеми печенками. Возможно, не при нашей жизни.

Шера рассказала им, что значит быть человеком. Она дала им «Звездный танец».

Норри долго молчала, а потом кивнула.

— Угу. — Ее лицо внезапно передернулось.

— Но почему ей пришлось умереть, Чарли?

— Она завершила свой путь, дорогая, — сказал я и взял ее руку. — К этому времени она полностью привыкла к невесомости, а это — дорога с односторонним движением. Она никогда не смогла бы теперь вернуться ни на Землю, ни даже к одной шестой g в Скайфэке. О, она могла бы жить в невесомости. Но в невесомости реем владеет Кэррингтон — всем, кроме военных железяк, — а у нее не было больше причины принимать что-либо от него. Она сделала свой «Звездный танец», я записал его на пленку, и для Шеры все было кончено.