— А он не должен увидеть, — убежденно сказал Данила. — Он должен Варяга увидеть дома. У нас времени только до вечера четвертого. Ну, до утра пятого. Нельзя за это время не найти.

— Ну, раз нельзя, так нельзя, — протянул Алексей Петрович, поднялся, прогрохал на костылях в комнату, достал из стола пачку фотобумаги и сказал Ольге, чтобы она сейчас пошла к нам печатать фотографии, она это умеет. И, по его расчету, сегодня стоило бы еще успеть с первой же фотографией в таксомоторный парк, который рядом — в конце Башиловской, за мостом. Вернее, уже в начале Тимирязевской улицы. Но туда лучше отправиться все-таки с бабушкой. Где бабушка? Занимается? Чем? йогой? Ого! Ну, когда вернется.

И все пошли в нашу квартиру печатать фотографии.

Правда, Эдик Соломатин у подъезда замялся и сказал, что он потом придет, поскольку мама не успокоится, пока он не посидит за уроками. Тем более, сегодня мало задали. Конечно, в начале четверти можно бы и не учить, но у него такая вот мама. Она сначала ругается, а потом расстраивается. И когда ругается — ничего, а когда расстраивается — невыносимо. А Скородумова сурово сказала, чтобы обязательно приходил. Сейчас еще и других ребят вызвать придется. Потому что одним не справиться. Сколько в Москве таксомоторных парков? Двадцать! А ведь их надо не только объехать. Надо же каждому таксисту показать фотографию!..

Потому-то спустя час, к приходу бабы Наты, наша квартира гудела от лучших людей пятого «А» и четвертого «Б». На оконные стекла были налеплены для просушки фотоизображения Варяга в пяти вариантах: сидя, лежа, стоя, на поводке у Митьки и с учебником географии в зубах. И Славик Рыбкин, задыхаясь от негодования, кричал Эдику:

— Это всё вы! Если бы вы меня пустили, я бы от вас нипочем не ушел, и туда бы с вами пошел, и его одного ни почем бы не оставил!..

А в ванной продолжались фотоработы, и внуки с энтузиазмом сообщили Наталье Павловне, что Варяг украден, но они подняли на ноги оба класса и поисками руководит Ольгин папа, Алексей Петрович, — хоть он из финчасти, но все-таки из МУРа.

Наталья Павловна сразу: «Дед звонил? Ему сказали?» И как только узнала, что в «Дубках» не работают телефоны, взмолилась: «Господи, только бы до понедельника не починили! Я же ему врать не умею!» И — за валокордин: всю хатху-йогу как отшибло.

И почти сразу же общее собрание участников будущего розыска переместилось к Скородумовым, потому что фотографии были уже отпечатаны, а Ольгин папа позвонил, осведомился, пришла ли Наталья Павловна, и сказал, что у него продуманы планы на завтра и надо их обсудить.

Бабу Нату встреча с Алексеем Петровичем возвратила в состояние некоторого, пусть и нестойкого, но все-таки равновесия. Он был очень сосредоточен и искренне заинтересован в том, чтобы все кончилось хорошо. Попросил Митьку с Данилой еще раз рассказать в подробностях все: о девушке, и о моряке, и о Гасане Давыдыче — как он пришел, что говорил и каков оказался в бойлерной. И даже о седом дядьке с бородкой, которого угораздило накануне происшествия запастись водицей «Байкал» и грузить ее в свои «Жигули». И даже о том, давно ли я охотник. И еще очень заинтересовался тем неприятным голосом, который дважды спрашивал бабу Нату — каков он был, этот голос. И неожиданно сам прогнусавил почти точно так, как говорил по телефону тот неизвестный, и сказал, что, видимо, голос был нарочно изменен — на случай, чтоб ребята потом не опознали.

Было видно, что он поработал над собой те два часа, какие ушли на печатание снимков, и слегка освоил смежную в его учреждении профессию.

Он выложил на стол туристскую карту Москвы, на которой, воспользовавшись телефонной книгой, обозначил кружочками все двадцать городских таксопарков и предложил добровольным детективам, договорившись, кто с кем поедет, по двое или по трое, самим наметить маршруты от Башиловской до разных таксопарков. Допустим, одной группе — третий парк и двенадцатый: они недалеко один от другого, на улице Вавилова, метро «Ленинский проспект». Другим — пятый и шестой парки, что у Краснохолмского моста, метро «Пролетарская». Третьей группе — второй парк и девятый, хоть они и не рядом, но все-таки в одном районе. Кому-то должны были достаться маршруты менее благодарные — всего один парк, да к тому же в Медведково, в Тушино, в Выхино, в Химках или у Новых домов.

— Вы в самом деле хотите их отправить в Выхино? — тревожно спросила баба Ната, когда они со Скородумовым вышли из комнаты в лоджию.

— А почему бы и нет? — Алексей Петрович аккуратно пристроил загипсованную ногу на табуреточку и стал протирать стекла очков. — Они же взрослей, чем нам кажутся, и вообще у страха мам и бабушек глаза чересчур велики. Если они все-таки поедут, по двое, по трое, да еще с чувством важности возложенного на них доброго дела, они и в пути будут осмотрительны и никаких неприятностей не случится. Зато все будут знать, что сделано все возможное. Это надо знать еще и вам, и вашему мужу, а этим честным и чистым людям, просто пока еще не очень рослым, совершенно необходимо.

— Значит, вы совсем не верите, что собаку удастся найги? — испуганно спросила Наталья Павловна.

Скородумов вздохнул:

— Я поговорил по телефону с одним своим товарищем, а он в этом недурно разбирается, и он, кстати, кое-что посоветовал. А когда я сказал, что по такой-то причине у нас на поиски всего двое суток, этот товарищ расхохотался! И предложил разобрать — ну с вами, допустим, — всего три возможных версии и подсчитать, сколько времени потребует путь, диктуемый каждой из них.

— Какие версии? — не поняла Наталья Павловна.

— Обыкновенные, — сказал Алексей Петрович. — Первая: произошла случайность. Шел нечестный человек, увидел без присмотра дорогую собаку, решил поживиться и увез в такси. Версия вторая: преднамеренная кража, Варяга подкараулили, но в обоих случаях собаку будут продавать. Вот расчет времени. Если мы сами за эти два дня чудом не узнаем, куда отвезли собаку, найдя всего-навсего в Москве именно того шофера такси, то придется обратиться в милицию и в Общество охотников, и быть может, либо на Птичьем рынке, либо у некоего покупателя собаку удастся обнаружить. Когда? Через полмесяца. Месяц. Два!

— А я в понедельник поеду за Сережей в «Дубки», в санаторий! И что я ему скажу? — взмолилась Наталья Павловна. — И как я ему скажу? И как у меня язык повернется?

— А! Так Сергей Дмитриевич уже в санатории! — протянул Скородумов. — Тогда, быть может, все не так страшно, тем более он, по-моему, уравновешенный мужчина.

— Он мальчишка, — рассердилась Наталья Павловна. — Просто ему случайно не пятнадцать, а пятьдесят два. Он же совсем не хочет помнить, что с ним случилось, и хочет жить так, как он жил, когда у него не было рубца на сердце!

— Это лучше! Это во всех отношениях лучше! — развеселился Алексей Петрович.

…Да, быть может, в нас, пятидесятилетних ныне, мальчишество бродит всю жизнь, потому что в юношестве было-то не до него. Я тогда остался жив — один изо всей батареи — да чудом! И попал в партию раненых, которых вывозили самолетом — да еще в Москву! И в госпитале меня с того света вытащили за ноги — за вот эти, перебитые. Антибиотиков тогда не было — многого не было, а у меня начался сепсис, заражение крови… Я на костыли в первый раз встал на восьмой месяц — понимаете? Мой врач Илья Михайлович — это я из-за него решил на доктора учиться, светлая ему память — сказал тогда: «Считайте, мальчик, что вы снова родились, и это — чудо!»

…Мальчик? Да мне же еще и девятнадцати не стукнуло и я же после всего был, как в госпитале меж ранеными говорилось, «тонкий, звонкий, прозрачный и ушки топориком». Вот когда переменил уже костыли на палочку, я пошел однажды в город — в увольнительную. А чтобы все время не козырять, одолжил у соседа — он москвич был — гражданский пиджак. Надел поверх гимнастерки и забыл курево в пиджак положить. Зашел в Елисеевский магазин — его тогда сделали коммерческим магазином: все дорого, но без карточек. За папиросами очередища, а инвалидам — без очереди. Я и сунулся без очереди. И слышу: «Эй, пацан! Ты чего это под калеку работаешь? Ишь ты, палочку взял, хромоту показывает а гимнастерка-то, верно, папкина?» Я оборачиваюсь к этому пожилому дядьке — ну, как я сейчас, — к тому, которьи меня назвал пацаном. А там, в Елисеевском, полно зеркал и позади него как раз зеркало, и вижу в нем себя — чужой пиджак на мне как на вешалке, а из гимнастерки торчит со вершенно цыплячья шея… Ну не трясти же перед ним документами, перед этим дядькой. И ушел без папирос. Но я отвлекся…