Денек выдался чудесный! Хотя по ночам еще подмораживало, а календарь утверждал, что на дворе стоит только середина марта, небо над городом радовало глаз чистой голубизной, и посреди этой голубизны весело сверкало вернувшееся из Южного полушария солнце. Оно деловито расправлялось с почерневшими остатками сугробов, которые все еще прятались в тенистых местах – под заборами, в узких щелях между ржавыми стенами металлических гаражей, в непролазной гуще разросшихся кустов. В воздухе будоражаще пахло весной, по карнизам с утробным воркованием бродили голуби, постукивая коготками по оцинкованной жести и щедро украшая все вокруг своими визитными карточками.

Свернув с шумного проспекта в запутанный лабиринт дворов, по которому мог бы в любое время суток пройти с закрытыми глазами, Юрий Филатов остановился, чтобы закурить. День был так хорош, что для полного счастья не хватало, пожалуй, только со вкусом выкуренной сигареты. Нераспечатанная пачка “Явы” лежала в нагрудном кармане его поношенной куртки – там, куда он положил ее двадцать минут назад, отойдя от прилавка магазина. Вынимая сигареты, Юрий усмехнулся, поймав себя на том, что опять не сумел выдержать характер. Курево у него кончилось еще накануне вечером, и он в тысячный, наверное, раз мысленно сказал себе: вот и славно. Нам бы только день простоять да ночь продержаться, а там, глядишь, и вовсе можно будет завязать… Даже в тот момент он понимал, что беззастенчиво врет самому себе, но потешиться иллюзией было приятно, тем более что на ночь глядя бежать в коммерческую палатку ему не хотелось.

И кроме того, решение не бежать за куревом сию минуту сэкономило ему, как минимум, полпачки сигарет, что в пересчете на рубли дает… Тьфу ты, чертовщина! И какой мерзавец придумал деньги? Вернее, не деньги, а их нехватку…

Ухмыльнувшись, Юрий содрал с пачки целлофановую обертку. День был слишком хорош, чтобы портить его, всерьез сосредоточиваясь на мрачных мыслях. Он, старший лейтенант Филатов, помнится, в свое время горячо приветствовал объявленный тогдашним руководством страны переход к рыночной экономике. Кто же мог знать, что в этой новой системе для него, молодого, здорового, физически крепкого, неплохо образованного, не окажется места? А кто виноват? Сам и виноват, елы-палы… Не станешь же, в самом деле, обвинять в своих теперешних неурядицах семью, школу и классиков русской и советской литературы, которые учили нас, что главное в человеке – душа, а деньги – просто мусор. Если вспомнить историю, то сами классики без денег, как правило, не сидели и рассуждали о высоких душевных порывах в основном на сытый желудок.

Он поискал глазами урну, не нашел и сунул мятую целлофановую обертку в карман куртки. Щелчком выбил из пачки сигарету, почиркал колесиком дешевой зажигалки, встряхнул ее, снова чиркнул колесиком и торопливо прикурил, пока чахлый язычок голубоватого пламени не иссяк окончательно. “Интересно, – подумал он, убирая сдохшую зажигалку в карман, – спички-то у меня дома есть? Есть как будто. В шкафчике рядом с плитой должно оставаться еще коробков пять.., кажется."

Он сделал глубокую затяжку, перехватил поудобнее полиэтиленовый пакет с кое-какими продуктами и двумя купленными на вечер бутылками пива и двинулся дальше по узкой дорожке, неровно выложенной ломаными, почти совсем ушедшими в землю бетонными плитками. Юрий хорошо помнил время, когда эта дорожка была новенькой, с иголочки. Коли уж на то пошло, он помнил даже, как ее выкладывали, а некоторые из поднявшихся выше человеческого роста кустов вдоль нее он посадил самолично во время субботника, организованного жильцами соседних домов. Здесь, в этих дворах, прошло его детство, отсюда он уехал поступать в Рязанское училище ВДВ и сюда же вернулся после того, как его армейская карьера внезапно завершилась безобразной дракой в госпитале, где старший лейтенант Филатов поднял руку на старшего по званию.

К черту, подумал он. К чему ворошить то, что все равно не можешь изменить? Да и нужно ли это менять? Юрий не был уверен, что, если бы судьба дала возможность ему вернуться в тот недоброй памяти день девяносто шестого года, он поступил бы иначе.

"Вот что это такое – полное отсутствие гибкости”, – подумал Юрий. Помнится, когда двенадцатилетний Юрка Филатов треснул соседку по парте по голове туго набитым портфелем, мама заставила его извиняться. Извиняться он не хотел ни в какую, хотя и понимал, что не прав. Тогда мама вздохнула, посмотрела на него с жалостью и сказала: “Упрямство – первый признак тупости”. Он тогда здорово разозлился на маму, но этот неизвестно кому принадлежащий афоризм гвоздем засел у него в голове на всю оставшуюся жизнь. Правда, толку от этого было маловато. Да и как тут, черт возьми, разобраться? Упрямство – это тупость, а возведенная в искусство гибкость – это уже приспособленчество, граничащее с подлостью. Мама умерла, а Юрий так и не сумел самостоятельно отыскать золотую середину, хотя провел на гражданке уже без малого пять лет и успел не раз побывать в ситуациях, которые, по идее, должны делать человека мудрее.

Настроение все-таки испортилось, и, услышав свое имя, Юрий только ускорил шаг, делая вид, что пребывает в глубокой задумчивости: общаться с кем бы то ни было ему сейчас не хотелось.

Его окликнули снова, на этот раз более громко и настойчиво. Честно говоря, жаждавший пообщаться с Юрием гражданин гаркнул так, что его вопль “Юрик!” еще некоторое время эхом отдавался в лоджиях соседнего дома. Не услышать этот боевой клич мог только глухой, и Юрий неохотно обернулся.

От вросшего в землю покосившегося деревянного стола под кустами сирени, который давно облюбовали для себя доминошники, ему призывно махал рукой Серега Веригин из соседнего подъезда. Он был года на три старше Юрия и тоже вырос в этом дворе. После окончания школы их пути разошлись, и Юрий, вернувшись домой, был удивлен, обнаружив Серегу – сильно раздавшегося в плечах и пониже талии, наполовину облысевшего – забивающим “козла” все за тем же столом в глубине сиреневых зарослей. Горячей дружбы между ними никогда не было, но знакомство длиною в жизнь что-нибудь да значит, и Юрий неохотно сошел с бетонной дорожки, направляясь к столу.

Несмотря на ранний час, Серега уже был, что называется, на взводе. Его широкая физиономия горела нездоровым румянцем, а движения были чересчур порывистыми и плохо скоординированными. От Сереги тянуло дешевым портвейном, и, поискав глазами, Юрий без труда обнаружил стоявшую под скамейкой пустую бутылку из тех, что в дни его юности звались “фаустами”. Граненая стограммовая стопка кверху донышком висела на обломанном сиреневом сучке на расстоянии вытянутой руки от Сереги. Это была “дежурная” тара, висевшая тут с того самого дня, как покойный дядя Миша из третьего подъезда смастерил стол и скамейки. Стопка эта всегда ставила Юрия в тупик: она казалось ему вечной, – как пирамиды, абсолютно не подверженной ходу времени и воздействию окружающей среды. Впрочем, скорее всего время от времени стопки все-таки менялись. Ведь не могла же она быть той самой стопкой, которую дядя Миша собственноручно повесил на сучок двадцать пять лет назад!

– А ты, я вижу, уже заправился, – сказал Юрий, осторожно присаживаясь на древнюю скамейку. – На работу сегодня не идешь?

Серега Веригин работал водителем в какой-то редакции. Выпив лишнего, он любил называть себя журналистом и волновал воображение слушателей жуткими историями из жизни столичного бомонда, выдуманными на ходу.

– Во-первых, суббота, – заявил Серега, выковыривая из мятой пачки кривую сигарету. – Во-вторых, у меня скользящий график. А в-третьих, я там больше не работаю.

– Серьезно? – вежливо спросил Юрий. Язык у Сереги заметно заплетался, и Юрий уже прикидывал, как бы ему поаккуратнее закруглить разговор.

– Да уж куда серьезнее! – с непонятным злорадством ответил Серега. – Козлы, блин, долбаные… Отмазать не могли, как будто такие водители, как я, на дороге пачками валяются… Подумаешь, с утра пивком голову поправил! “Пьяный за рулем, да как вы смели…” Козлы.