Тогда мы с Феликсом и получили внушительную сумму денег и смогли купить этот отель, взяв старика Кетчема в пайщики.

Кетчему я дал такое указание:

– Не забудьте сказать на суде, какие прелестные пальчики на ручках и ножках были у моей матери.

После того как отец проиграл дело, пришлось отпустить всех слуг. Платить нам было нечем, и Мэри Гублер вместе с остальными покинула нас, обливаясь слезами. Отец все еще сидел в тюрьме, так что он был избавлен от присутствия при этом горьком расставании. И ему не пришлось пережить то жуткое утро, когда мама и я проснулись в своих комнатах, одновременно вышли на галерею второго этажа и стали прислушиваться и принюхиваться.

В доме ничего не стряпали.

И никто не убирал залу внизу, и горничная не ждала, пока мы встанем и можно будет убрать наши постели.

Это было очень странно.

Конечно, я тут же приготовил завтрак. Мне это было легко и привычно. Так началась моя жизнь в роли домашней прислуги – сначала у матери, а потом и у обоих моих родителей. До конца своей жизни они ни разу не готовили еду, не мыли посуду, не стирали, никогда не стелили постели, не вытирали пыль, не пылесосили ковры, не подметали, не покупали продукты. Все за них делал я и при том неплохо учился в школе.

Вот какой я был хороший мальчик!

Яичница по рецепту тринадцатилетнего Руди Вальца. Нарезать, сварить и откинуть на сито две чашки шпината. Добавить две столовые ложки сливочного масла, чайную ложку соли и щепотку мускатного ореха. Подогреть и переложить в три огнеупорные чашки или мисочки. Сверху залить яйцом, посыпать тертым сыром. Запекать пять минут при температуре 375°.

Три порции: для папы-медведя, для мамы-медведицы и для сынишки-мишки, который готовил, а потом вымоет посуду и все уберет.

Выиграв процесс, Джордж Метцгер с двумя детьми уехал во Флориду. Насколько мне известно, с тех пор в Мидлэнд-Сити никто из них не показывался. Да и прожили они у нас совсем недолго. Не успели они прижиться, как неизвестно почему откуда ни возьмись прилетела пуля и угодила прямо в лоб миссис Метцгер. И они ни с кем не успели близко познакомиться, так что и переписываться им было не с кем.

Двое их детей, Юджин и Джейн, после убийства почувствовали себя в школе такими же отщепенцами, как и я. Теперь мы оказались на одной ступеньке с несколькими ребятами, чьих отцов или братьев убили на войне. Все мы были неприкасаемыми, прокаженными – не по своей вине, а потому, что всех нас коснулась рука Смерти.

Вполне можно было бы заставить нас звонить на ходу в колокольчик – так в темные средние века прокаженных заставляли предупреждать о своем приближении.

Забавно.

Юджина и Джейн, как я недавно узнал, назвали так в честь Юджина В. Дебса, героя рабочего движения из Терре-Хота, в Индиане, и Джейн Аддамс из Седарвилла, штат Иллинойс, получившей Нобелевскую премию за свою общественную деятельность. Дети Метцгера были гораздо младше меня, и мы учились в разных школах. И только совсем недавно я узнал, что они были такими же «прокаженными», как и я, узнал, как им жилось во Флориде, и так далее, и так далее.

Источником этой информации о семье Метцгеров был, конечно, их адвокат, а теперь и наш адвокат Бернард Кетчем.

Только в пятьдесят лет, то есть через тридцать восемь лет после того, как я одной пулей погубил миссис Метцгер, а заодно и себя, и своих родителей, я решился спросить про Метцгеров. Было это у плавательного бассейна в два часа ночи. Все обитатели отеля спали, да их было не так уж много. Был там Феликс со своей новой, пятой женой. Был там и Кетчем со своей первой и единственной женой. И я там был. А где была пара для меня? Кто знает?

Иногда мне кажется, что у меня гомосексуальные наклонности, но я не уверен. Вообще я никогда никого еще не любил. И алкоголя в рот не брал, разве только в лекарствах, куда входил спирт в гомеопатических дозах, – а тут все остальные пили шампанское. Если хотите знать, с двенадцати лет я не пил ни кофе, ни чая, даже не принимал лекарств: ни аспирина, ни слабительных, ни от изжоги, ни антибиотиков. Это особенно странно для дипломированного фармацевта, единственного и бессменного ночного дежурного в аптеке в Мидлэнд-Сити, где я работал много-много лет. Так тому и быть.

Я только что угостил своих собеседников и угостился сам: в качестве сюрприза я заблаговременно, еще вчера, приготовил шоколадный крем. И еще порция осталась.

Нам было о чем подумать и поговорить и в узком кругу, и во всеуслышание, потому что наш родной город недавно стал пустыней после взрыва нейтронной бомбы. И наши смотровые глазки тоже могли бы навеки закрыться, если бы мы не уехали оттуда – покупать этот отель.

Когда мы услышали, что в нашем родном городе действительно произошел этот взрыв, я процитировал строфу из Уильяма Купера4, которую давным-давно написала мне на память очень милая преподавательница английского языка, отвлекая меня от мрачных мыслей о самоубийстве, – тогда я был еще совсем мальчишкой:

И когда мы доели шоколадный крем, я спросил Кетчема:

– Как там поживают Метцгеры?

Феликс уронил ложку. В нашей семье давным-давно категорически воспрещалось расспрашивать о Метцгерах. Это табу было наложено главным образом ради меня. А тут я его сам нарушил, так же естественно, как подавал сладкое.

Старый Кетчем тоже удивился:

– Вот уж не думал, что кто-то из семьи Вальцев может вдруг спросить, как поживают Метцгеры!

– Я сам только раз в жизни спросил про них, – сказал Феликс. – Когда вернулся из армии. И больше не спрашивал. В армии я был вне опасности, завязал полезные знакомства и был уверен, что смогу хорошо зарабатывать и стану важной персоной.

Он действительно стал весьма важной персоной. В последствии он стал президентом Эн-би-си, жил в особнячке на крыше небоскреба, разъезжал в шикарной машине и так далее. Но его, как говорится, хватило ненадолго. Его выкинули из Эн-би-си двенадцать лет тому назад, когда ему было всего сорок четыре, и он никак не мог найти подходящего места. Для него этот отель был просто подарок судьбы.

– Когда я вернулся домой, я был, так сказать, «гражданином мира», – рассказывал Феликс. – Я мог жить в любом городе, в любой стране, а мог и не жить. Кому какое дело! В любом месте, где я мог поставить перед собой микрофон, я чувствовал себя как дома. И я отнесся к отцу, и к матери, и к брату как к жителям какого-нибудь несчастного, разрушенного войной городка, через который я проезжал. Они мне жаловались на свою жизнь, как жаловались пострадавшие в разрушенных городах, а я им машинально выражал сочувствие. Я им и вправду сочувствовал. Честное слово. Но я пытался во всем найти светлую сторону, как обычно стараются делать проезжие, и я спросил: что же эти Метцгеры, никогда не имевшие ломаного гроша, теперь будут делать со своим состоянием чуть ли не в миллион долларов? И матушка, которая была самым безобидным существом на свете, пока у нее не разрослись под конец все эти опухоли, – продолжал Феликс, – вдруг закатила мне пощечину.

А тут еще и отец заорал на меня: «Какое нам дело, что» Метцгеры будут делать со своими капиталами? Это их деньги, а не наши, понял? И чтобы я никогда больше про это не слыхал! Мы бедные люди! К чему нам засорять себе мозги сплетнями о всяких миллионерах!»