Иными словами, я не смел прикасаться ни к чему на этой планете – будь то мужчина, женщина, ребенок, вещь, животное, растение или минерал, – может, все они подсоединены к контактному детонатору, к взрывчатке. Как шарахнет!

И для моих родителей было неожиданностью то, что я весь прошлый месяц работал до поздней ночи над сочинением на тему, которая меня очень волновала. Родители никогда не интересовались, чем я занимаюсь в школе.

Школа…

– Ты написал про Джона Форчуна? – спросил отец. – Но что же ты мог про него написать?

– Я покажу тебе это сочинение, – сказал я. – Мисс Шоуп мне его вернула.

– Нет-нет, не надо, – сказал отец. – Расскажи своими словами. – Теперь я думаю, что он и читать-то почти не умел.

– Мне интересно, что ты про него написал, ведь я с ним был довольно близко знаком.

– Знаю, – сказал я.

– Почему же ты меня не расспросил о нем? – поинтересовался отец.

– Не хотел тебя беспокоить, – сказал я. – Тебе и так приходится думать о многом. – Я знал, как отцу больно вспоминать о том, что из-за своего преклонения перед Гитлером он потерял такого друга, как Джон Форчун, но ничего не добавил. Я и так принес ему достаточно горя. Я всем принес одно горе.

– Он вел себя как дурак, – сказал отец. – Разве можно в Азии искать мудрость? Та проклятая книжка погубила его.

– Знаю – «Потерянный горизонт» Джеймса Хилтона, – сказал я. Это был очень популярный роман, вышедший в 1933 году, через год после того как открылся мой смотровой глазок. В романе была описана крошечная страна, совершенно отрезанная от всего мира, где люди старались не обижать друг друга, не делать никому зла, где все были счастливы и оставались вечно молодыми. Хилтон написал, что эта воображаемая райская страна находится где-то в Гималайских горах и называется «Шангри-Ла».

Прочитав эту книгу, Джон Форчун после смерти жены уехал в Гималаи. В те времена даже самые образованные люди, не чета Джону Форчуну, нередко верили в царство мира, радости, душевного покоя, которое на самом деле где-то существует и его можно отыскать, как спрятанное сокровище капитана Кидда. В Катманду часто бывали разные путешественники, но им приходилось идти туда тем же путем, которым прошел Джон Форчун, – тропою от границы Индии, через горы и джунгли. Дорогу туда проложили только в 1952 году, когда я получил диплом фармацевта.

Господи боже, а теперь там построен огромный аэропорт. Мой зубной врач Герберт Стакс был там уже три раза, и у него в приемной полным-полно всяких непальских сувениров. Вот почему ни он, ни его семья не пострадали от нейтронной бомбы. Они как раз были тогда в Катманду.

Отец удивился, словно я каким-то сверхъестественным способом узнал и про Джона Форчуна, и про «Потерянный горизонт».

– Откуда ты все это знаешь? – спросил он меня.

– Я просмотрел все старые газеты в нашей библиотеке.

– Да? – удивился отец. По-моему, он даже не знал дороги в библиотеку-читальню. – А разве там хранятся старые газеты? – недоверчиво спросил он.

– Да, сэр, – сказал я.

– Господи, сколько же их там скопилось? – сказал он. – День за днем, неделя за неделей…

Он еще спросил меня, многие ли ходят туда «рыться в этом старье». Может быть, он был недоволен тем, что газеты с его собственным прошлым не выбросили на помойку. А я там наткнулся на его письма в редакцию, в которых он превозносил Гитлера.

– Так-так, – сказал он. – Но я надеюсь, что книжку Хилтона ты не станешь читать?

– «Потерянный горизонт»? – спросил я. – Да я ее уже прочитал.

– Ты ее всерьез не принимай, – сказал он. – Все это чушь.

Тут у нас такое же Шангри-Ла, как и везде.

Теперь, когда мне стукнуло пятьдесят, я думаю, что так оно и есть.

И тут, в Гаити, я впервые сформулировал эту мысль, которая так мучила меня в отрочестве. Скоро по желанию нашего правительства мы должны будем вернуться в Мидлэнд-Сити, указать, то, что мы хотим из личного имущества, и предъявить правительству иск о возмещении убытков. Теперь уже ясно: весь наш округ станет лагерем для беженцев, может, его даже обнесут колючей проволокой.

Мрачная мысль: а вдруг взрыв нейтронной бомбы не такая уж случайность?

Так или иначе в ожидании нашего мимолетного свидания с Мидлэнд-Сити я как-то в разговоре дал ему кодовое название, которое Кетчем и мой брат с женой приняли без всяких возражений. Я назвал его «Шангри-Ла».

В тот вечер, когда я сказал отцу, что мне хочется стать писателем, в тот вечер, когда мы ели торт «Линцер», отец велел мне стать фармацевтом, и я его послушался. Как говорил Феликс, отцу с матерью не хотелось терять своего последнего слугу, и их можно было понять: они и так уже много всего потеряли.

И отец медленно, словно совершая ритуал, раскурил сигару, сунул обгорелую спичку в остатки торта и снова сказал:

– Стань фармацевтом! Займись делом своих предков. У нас в семье никаких талантов в области искусства никогда не было и не будет! Ты понимаешь, как мне больно это говорить. Мы – люди деловые, и надеяться на успех в другой профессии нам нечего.

– Феликс у нас одаренный, – сказал я.

– Любой цирковой уродец по-своему талантлив, – сказал отец. – Да, такой бас, как у Феликса, редко встретишь. Но ведь обычно он читает чужой текст, который ему пишут другие, по-настоящему одаренные люди. А слышал бы ты, что он несет, когда перед ним нет текста!

Я ничего не ответил, и он продолжал:

– И ты, и я, и твоя мать, и твой брат – потомки солидных, здоровых, твердолобых, лишенных воображения, лишенных музыкального слуха, неотесанных немцев, единственной добродетелью которых было умение работать не покладая рук, пока хватит сил. Посмотри на меня – мне льстили, за мной ухаживали, мне врали всякий вздор и сбили меня с пути, а мне было предназначено судьбой заниматься делом – быть может, и скучным, но полезным для общества. Не отрекайся от своей судьбы, как я. Займись тем, что тебе на роду написано. Стань фармацевтом!

И я стал фармацевтом. Но я не бросил писать, хотя больше никому об этом не рассказывал. Я резко оборвал бедняжку Наоми Шоуп, как только она завела речь про мою «искру божию». Я ей сказал, что не желаю изменять своей первой любви – фармацевтике. Так я потерял своего единственного друга и снова остался один в целом мире.

Когда я поступил в университет и объявил, что хочу специализироваться по фармацевтике, мне позволили дополнительно заниматься и на других факультетах. И на втором году обучения, никому об этом не докладывая, я прошел курс драматургии. Тогда я уже наслышался про писателя Джеймса Тэрбера, который тоже учился в Колумбусе, а потом уехал в Нью-Йорк и стал писать смешные истории про таких же людей, каких было полно в Мидлэнд-Сити. Самым шумным успехом пользовалась его пьеса «Настоящий мужчина».

«Скууби дууби ду-оп! Дидли-а! Дидли-а!» А вдруг я смогу писать, как он?

И я переделал свое сочинение про Джона Форчуна в пьесу.

А кто же в это время занимался хозяйством? Конечно, по-прежнему я. И так же, как я не был типичным школьником, я не стал и типичным студентом. Я все еще жил дома, но ездил в Колумбус – сто миль в оба конца – раза три-четыре в неделю, в зависимости от расписания занятий.

Честно говоря, всякую вкусную стряпню я забросил. Я без конца кормил родителей консервами и к тому же иногда подавал обед уже за полночь. Мама и отец немножко ворчали, но, в общем, не сердились на меня.

Кто же платил за мое обучение? Конечно, мой брат.

Да, теперь я признаю, что «Катманду» – дурацкая пьеса. Я так долго с ней возился – уже когда получил диплом и начал работать ночным дежурным в аптеке Шрамма – только из-за нескольких заключительных слов. Они заслуживали того, чтобы прозвучать со сцены. Притом авторство принадлежало не мне: это были последние слова самого Джона Форчуна, которые я нашел в старом номере «Горниста-обозревателя».