– И оно, конечно же, не терпит отлагательств, – со вздохом сказал Иван Алексеевич, тоже садясь ровнее и сплетая пальцы на крышке стола.

– Я знаю, что сегодня пятница, – сказала Коврова, – но мне показалось, что ты будешь недоволен, если я отложу это до понедельника.

Бородич шутливо поднял руки, капитулируя, и обезоруживающе улыбнулся. Лицо Ковровой осталось бесстрастным: оба хорошо знали цену и этой шутливости, и этой улыбке.

– Хорошо, – сказал губернатор, преодолев соблазн покоситься на часы, – выкладывай, что еще стряслось.

– Еще не стряслось, – ответила Коврова – но обязательно стрясется. Я тебя предупреждала, Иван Алексеевич, что добром это не кончится.

– Опять, – скривился Бородич. – Что на этот раз?

– В четверг заседал совет директоров банка, – сухим деловым тоном сообщила Коврова.

– Какого банка? – перебил ее Бородич.

– Не валяй дурака, Иван Алексеевич. Того самого банка. Помимо всего прочего, было принято решение вывести известного тебе человека из состава правления. Об этом будет объявлено в понедельник.

Некоторое время Иван Алексеевич молчал, чувствуя, как тяжелеет, наливаясь кровью, лицо. Иногда – вот как сейчас, например, – ему казалось, что Коврова получает садистское удовлетворение, когда ей удается хорошенько шарахнуть его по голове. “Номенклатурная любовь, – ни к селу ни к городу подумал он, намертво задавливая в себе желание вынуть из лежавшей на столе пачки сигарету. – Странная штука, эта самая номенклатурная любовь. Номенклатурная ненависть, во всяком случае, понятнее”.

Коврова тоже сделала паузу, давая ему время справиться с эмоциями. Она изучила Бородача во всех проявлениях гораздо лучше, чем он ее, и знала, что ему необходима короткая передышка, чтобы не сорваться и не начать делать глупости. Это было не самое лучшее качество для руководителя такого масштаба, но на этот раз его можно было понять: его ударили в самое больное место.

– У них нет другого выхода, Иван, – мягко сказала она наконец. – Она совершенно неспособна контролировать себя, когда.., ну, ты понимаешь. Председатель совета директоров на нашей стороне, но все, что ему удалось сделать, это убедить совет не возбуждать уголовное дело.

– Что? – Бородич резко вскинул голову и уставился на нее так, словно у Нины Константиновны Ковровой вдруг выросли ветвистые рога.

– А ты не знал? – с притворным удивлением спросила Коврова. – Впрочем, разумеется. Так вот, чтобы ты знал: она периодически запускала руку в карман совета директоров на протяжении, по меньшей мере, года, причем делала это без соблюдения элементарных мер предосторожности. Это не могло продолжаться вечно, сам понимаешь. Ее накрыли. Отрицать очевидное бесполезно.

Теперь нужно подумать о том, как замять скандал. Если это выйдет наружу, это может сильно повредить твоему авторитету.

– Ты хочешь сказать, что меня в два счета могут выставить за дверь, – уточнил Бородич, с трудом расцепив намертво стиснутые челюсти. – Что мне могут просто дать коленом под зад и заставить уйти в отставку.

– Н-ну… – Коврова слегка пожала плечами. – Формулировка, конечно, хромает, но суть схвачена верно.

– Понедельник, – задумчиво повторил Бородин. – Черт, времени совсем не осталось! Сколько она взяла?

– Чуть меньше миллиона. Если ты думаешь исчерпать инцидент, просто вернув деньги, то забудь об этом. Они настроены очень решительно.

– Да мне плевать, как они настроены! – грохнув кулаком по столу, выкрикнул Иван Алексеевич.

– Не сомневаюсь, – кротко вставила Коврова. Эта ее кротость подействовала на губернатора, как ведро ледяной воды. В конце концов, в том, что произошло, была виновата не Коврова, и никто не мог заставить его старую соратницу копаться во всем этом дерьме ради него.

Она делала это по собственной инициативе и абсолютно бескорыстно – просто потому, что они были теми, кем были. Он подумал, что Коврова права: за все эти годы она действительно стала ему ближе, чем могла бы мечтать любая жена. Это была неразделимая близость старых товарищей по оружию, и, уж конечно, ему не следовало, разговаривая с ней, орать и стучать кулаками по столу.

– Извини, Константиновна, – с трудом переводя дыхание, сказал он. – Сорвался. Я тебе благодарен.., за все. Какой я все-таки кретин! Надо было на тебе жениться.

– Я думала, мы уже закрыли эту тему, – спокойно сказала Коврова. – Да я бы за тебя и не пошла. Терпеть не могу домашнее хозяйство. В общем, так. Я тут составила предварительный план.., вот, ознакомься. Может быть, захочешь внести поправки. Я думаю, что мы сможем замять это дело и вывести ее из состава правления тихо, без скандала.

Она вынула из принесенной с собой папки и положила на край стола несколько схваченных скрепкой листов бумаги.

Бородин наспех пролистал их и удивленно поднял брови.

Слова Ковровой о поправках, которые он при желании мог бы внести в разработанный ею план укрощения совета директоров банка, были не более чем данью элементарной вежливости. Невозможно было поверить в то, что она разработала эту детальную диспозицию за несколько часов или даже дней. При умелом использовании компромата, который вскользь упоминался в этих бумагах, можно было поставить весь совет директоров на колени или просто уничтожить – по желанию.

– Однако, – сказал Бородич, осторожно возвращая бумаги в папку. – Надо признать, что ты основательно подготовилась.

– А я всегда готова. Разве ты забыл?

Бородич вздрогнул и рефлекторно покосился на стену у себя за спиной, почти уверенный, что увидит там портрет вождя мирового пролетариата в простенькой деревянной раме. Ощущение, что он каким-то чудом перенесся на двадцать четыре года назад, было таким сильным, что Иван Алексеевич удивился, обнаружив вместо портрета вождя писанный маслом подмосковный пейзаж, обрамленный тяжелым золоченым багетом. Это вернуло его к действительности, а насмешливый взгляд Ковровой, который он перехватил, оторвавшись от созерцания пейзажа, окончательно расставил все на свои места. На секунду Бородич испугался, что Коврова вот-вот взгромоздится на стол, и поспешно ухватился за бумаги.

– Я не понял одного, – без нужды шелестя листами, сказал он, глядя в папку. – В твоем плане ничего не сказано о том, что должен делать я.

– А тебе и не надо ничего делать, – сказала Коврова, гася насмешливые огоньки в глубине своих прозрачных глаз. – Единственное, что от тебя требуется, это придумать, что с ней делать дальше. У нее опасные наклонности, Иван Алексеевич, и только ты можешь решить, как ее нейтрализовать.

– Боюсь, это будет потруднее, чем справиться с банкирами, – вздохнул Бородин.

– А я и не говорю, что это легко. Но это единственная работа, с которой никто, кроме тебя, не справится. В конце концов, ты отец.

После того как Коврова ушла, уверенно простучав по паркету высокими каблуками, Иван Алексеевич все-таки закурил. В словах Ковровой насчет отцовского долга ему почудился некий мрачноватый подтекст. Не ко времени вспомнился Тарас Бульба: “Я тебя породил, я тебя и убью…” Н-да, положеньице… Ему вдруг стало интересно: а насколько Коврова готова к тому, чтобы поставить на колени его самого? Размышляя на эти невеселые темы, Иван Алексеевич Бородич выкурил три сигареты подряд, разом превысив дневную норму и даже не заметив этого.

Стоя перед зеркалом в ванной, Иван Алексеевич провел ладонью по щеке. Щека была шершавой от проступившей за ночь щетины и зернисто поблескивала в лучах беспрепятственно вливавшегося в ванную через широкое, отмытое до полной прозрачности окно солнца. Бородич с огорчением отметил, что в щетине стало еще больше седых волосков, и с неохотой включил электробритву.

Круговыми движениями водя бритвой по щекам и подбородку, он подошел к окну и выглянул наружу. Его спальня и прилегавшая к ней ванная располагались на втором этаже загородной резиденции, и из окна открывался вид на изумрудно-зеленый газон внутреннего дворика. Ему не очень-то хотелось смотреть туда, он и без того знал, что увидит, но игнорировать доносившиеся снизу частые приглушенные хлопки и взрывы откровенно пьяного смеха было просто невозможно.