– Однако, – удивленно сказал Бородич. – Это ты сам придумал или Коврова посоветовала? Впрочем, не отвечай, не надо. Не хочу я ничего про это знать… Но вообще-то вы молодцы. Ей-богу, молодцы!

– Не торопитесь нас хвалить, – все с той же непривычной серьезностью сказал Губанов. – Банк – это семечки. Есть проблема посерьезнее…

– О, господи, – вздохнул Бородич.

– ..И она напрямую касается вас, – закончил начатую фразу Губанов.

– Меня?! Впрочем, естественно. Моя дочь все-таки…

– Совершенно верно, но дело не в этом. Точнее, не только в этом. Вот вы давеча сказали, что жену, мол, надо бы держать в руках. Видит бог, я пробовал. Уверяю вас, что у меня это получилось бы, не будь я начальником вашей охраны. Сложилось некоторое противоречие между моими служебными и семейными обязанностями…

– Погоди, погоди, – перебил его губернатор. – Что за бред ты несешь? Ничего не понимаю. Какое еще противоречие?

– Самое что ни на есть противоречивое. Последний раз, когда я вылил бутылку “Хенесси” в унитаз и сказал Ирине, чтобы она подумала о вас, если не хочет думать о себе, знаете, что она мне ответила? Что если я от нее не отстану, то она подумает о вас и расскажет всему свету о том, как вы убили ее мать.

В кабинете наступила нехорошая тишина, в которой стали отчетливо слышны доносившиеся со двора звуки продолжавшегося веселья. Теперь там надрывался магнитофон, но Иван Алексеевич почти не слышал его из-за звона в ушах. Ощущение ватного бессилия и сосущей пустоты под диафрагмой, которого он не испытывал с того самого дня, когда погибла Галка, вернулось впервые за двадцать четыре года. Он чувствовал себя вмерзшим в ледяную глыбу и выставленным на всеобщее обозрение. Нужно было срочно что-то делать, но он не мог не только говорить, но и думать. В голове молотком стучала только одна мысль: бумеранг. Бумеранг сделал круг и вернулся. Круг получился очень большим, проклятая штуковина, бешено вертясь, летала черт знает где ровно двадцать четыре года, и не мудрено, что о ней все благополучно забыли. А она все-таки вернулась, когда никто этого не ожидал, и – между глаз…

– ..проверить, – как сквозь вату донесся до него голос зятя.

– Извини, – хрипло перебил его губернатор. – Я прослушал. Что ты говоришь?

– Я говорю, что взял на себя смелость все проверить, – повторил Губанов. – Дело закрыто, вы признаны полностью невиновным. Явный несчастный случай, не вызывающий никаких сомнений.

– Она не знает, что говорит, – пробормотал Иван Алексеевич. – Допилась до белой горячки, как…

– Как ее мать, – закончил за него Губанов. – Похоже, что это наследственное. Вы должны извинить меня за бесцеремонность, но дело очень.., я бы сказал, скользкое. Скажите, ваша теща не пила?

– Я ее никогда не видел, – безучастно ответил Иван Алексеевич, думая о своем. – Галка была сиротой и никогда не говорила о своих родителях.

– Я навел справки, – сообщил Губанов. – Мать вашей первой жены скончалась от цирроза печени в сорок лет. За год до смерти ее выписали из ЛТП, и весь последний год она пила беспробудно.

– О, господи, – повторил Бородич.

– Но вернемся к нашей проблеме, – продолжал Губанов. – Перед законом вы чисты, но общественное мнение… Публика обожает скандалы, не говоря уже о газетчиках. Вас просто распнут, а это…

– Ну да, – перебил его Бородич. – Повредит моему авторитету. Это я уже слышал. Что ты можешь предложить?

Майор ФСБ Губанов внимательно посмотрел на своего тестя, губернатора Московской области Ивана Алексеевича Бородача, закурил еще одну сигарету и раздельно сказал:

– Это будет зависеть от того, насколько серьезно вы воспринимаете ситуацию.

Губернатор ответил ему не менее внимательным взглядом.

– Иными словами, ты хочешь узнать, как далеко я согласен зайти, – без вопросительной интонации произнес он. – По-моему, выбор у меня невелик. Отправить ее на принудительное лечение можно только после решения суда, а это опять скандал. Добровольно лечиться она не станет. И, пожалуйста, не забудь о том, что она моя дочь.., и твоя жена, между прочим.

– Изоляция, – после короткой паузы сказал Губанов.

– Как ты себе это представляешь? Я не могу всю жизнь держать ее под замком ни в московской квартире, ни здесь, на даче. Обслуга станет трепать языками, да и вообще… А оставлять ее без присмотра просто нельзя.

Губанов откашлялся в кулак и покачал головой.

– По-моему, вы как-то превратно истолковываете мои слова, – сказал он. – Я люблю вашу дочь и желаю ей только добра. И именно ради ее блага я предлагаю временно поселить ее здесь, в загородном доме, под надежной охраной. Естественно, это не будет продолжаться вечно. Ее необходимо вылечить, причем как можно быстрее. Есть новейшие методы…

– Кодирование, “торпеды”, – с нескрываемым презрением проворчал Иван Алексеевич. – Фуфло это все, и ты об этом знаешь не хуже меня. А потом какой-нибудь шарлатан станет давать объявления в газетах: “Я лечил дочь губернатора Бородича!” Это предложение никуда не годится.

– А мое предложение заключается вовсе не в этом, – спокойно ответил Губанов. – Я много размышлял об этой проблеме. Нам нужен свой медицинский центр. Знаете, на американский лад: этакая смесь пятизвездочного отеля с супермодерновой клиникой. Конечно, придется вложить немалую сумму, но в постояльцах недостатка не будет. Думаете, у вас у одного такие проблемы? Все окупится за пару лет, а через пару лет областной бюджет начнет отгребать чистую прибыль. А если поставить во главе центра своего человека, да еще и компетентного в интересующей нас области, Ирину можно будет вылечить без лишнего шума и, что самое главное, эффективно, раз и навсегда. И ни к кому не надо обращаться, все можно сделать тихо, по-семейному..

Некоторое время Бородич размышлял, задумчиво пощипывая нижнюю губу, а потом огорченно покачал головой.

– Прожектер ты, Алексей, – сказал он. – Певец великих строек… У тебя что, совсем крыша поехала? Что мы с тобой во всем этом понимаем? Где его взять – своего человека, компетентного в данной области?

– Есть такой человек, – снова демонстрируя свою крокодилью ухмылку, сказал майор Губанов. – Свой в доску и очень, очень компетентный. Если хотите, я вас сведу.

В ординаторской психотерапевтического отделения, как всегда, было накурено, и две висевшие под потолком люминесцентные лампы смутно сияли сквозь никотиновый туман, как пара странных прямоугольных солнц, затянутых ядовитыми облаками. Они издавали высокое убаюкивающее жужжание, которое становилось слышным только в такие вот глухие ночные часы, когда даже самые беспокойные пациенты наконец умолкали, а за окном прекращалось унылое завывание пролетающих мимо троллейбусов.

Доктор Маслов неодобрительно покосился на плавающий под потолком слоистый голубовато-серый туман, с неохотой встал с застеленной белой простыней кушетки и потянул за шнур, открывая фрамугу. Под мышкой у него был зажат покетбук в дешевой бумажной обложке, в зубах дымилась сигарета, а на переносице поблескивали очки без оправы.

На вид доктору Маслову было около сорока лет. Он рано облысел, но недостаток волос на голове компенсировался густой пегой бородой, веником торчавшей вперед и в стороны, и запущенными, рыжими от никотина усами, которые вечно лезли ему то в рот, то в стакан со сметаной, до которой доктор был большим охотником. При росте в сто восемьдесят пять сантиметров доктор Маслов весил семьдесят два килограмма вместе с ботинками и ключами от квартиры, так что издали напоминал слегка искривленное бамбуковое удилище, смеха ради обряженное в мятый белый халат с пятнами от пролитого кофе и иных, не столь безобидных напитков. Говоря коротко, с виду он был точь-в-точь чокнутый профессор из комиксов, разве что немного помоложе, но глаза за линзами очков смотрели остро и испытующе, и даже бесцеремонные санитарки, насквозь провонявшиеся лизолом и портвейном, почтительно понижали голос, разговаривая с доктором Масловым.