Берегитесь же обидеть польского труженика!..

Не обижайте пленных!..»

Ни Сверчевскому, ни Ружиньскому, разумеется, не могла быть известна циркулярная телеграмма ЦК РКП (б) в редакции центральных газет:

«В статьях о Польше и польской войне необходимо строжайшим образом исключить возможные уклоны в сторону национализма и шовинизма».

Еще 28 января 1920 года Совет Народных Комиссаров заявил о безусловном и безоговорочном признании независимости и суверенности Польской республики.

Лефортовский госпиталь, его называли теперь 1‑й Коммунистический, занимал лепившиеся друг к другу желтые здания, прошитые изнутри гулкими коленчатыми коридорами. Ходячие раненые и выздоравливающие слонялись по саду в шинелях внакидку, валялись на траве, лузгали семечки.

У Сверчевского редкий день без посетителей. Забегала, норовя разминуться с остальными, Нюра Воробьева. Приносила пакетик — слипшиеся. леденцы или подушечки. Брала Карла под руку: «Ты еще слабый».

Приходили торжественные, чуть смущенные молодожены — Иосиф и Зина.

Но почему нет Люцины? Уверяли, будто сестра занята, ночами дежурит. Что–то, чувствовал Карл, таили. Все, похоже, вплоть до Нюры, участвовали в заговоре. Он пробовал вызвать на откровенность простодушного Иосифа. Тот вздыхал, отвечал невпопад, в тоскливых глазах у него: ну что ты пристал?

Карл надумал допросить с пристрастием Тадека. Вот те на: Люцина уехала за хлебом в Саратовскую губернию. И ни слуху ни духу. Сгинула вдали от дома, родных.

Больше Карл не докучал расспросами.

Раны его подживали, гул в голове стихал. Только плечо слегка подрагивало — следствие контузии.

После выписки Карл отправился с Нюрой в Сокольнический парк. Ноги тонули в желтой, шуршащей листве. Аллеи по–осеннему безлюдны, ларьки заколочены, перед пустой эстрадой ряды пустых скамеек.

Через четыре месяца, когда Карл вернется в Москву, они снова пройдут теми же аллеями, переметенными снегом, мимо запорошенных деревьев и ларьков, превратившихся в сугробы…

На курсах «Красных коммунаров» Сверчевский учил применять холодное оружие. С увлечением, азартом, смягчая иронией властную требовательность. Не удивлялся обязательности своего слова для других. Как должное принял назначение начальником пехотного отделения курсов и исполняющего обязанности комиссара.

Начальник курсов, зачитав приказ, добавил:

— Выходит, товарищ Сверчевский, тебе на роду написано быть краскомом.

Нюра полагала иначе. Любопытно все–таки, как он видит будущую жизнь? В армии сегодня — туда, завтра — сюда. Ни кола ни двора.

Карл удивлялся, прислушиваясь: у Нюры решимость на лице, а натура мягкая, покладистая. Нравилось ему такое сочетание. Не хотелось спорить. Девчонка не понимает текущего момента. Вот–вот грянет мировая революция.

В мае 1921 года курсы «Красных коммунаров» направили в Тамбовскую губернию против укрывавшихся в лесах антоновских отрядов.

В воскресенье накануне отъезда Карл повел Нюру прогуляться. Но не в Сокольники, а в центр. На Театральной площади торговали мороженым на сахарине. Продавец доставал его длинной ложкой из алюминиевого цилиндра, накладывал на круглую вафлю с женским именем, терпеливо отыскивая названное покупателем, стерженек выталкивал готовую порцию, сверху слой мороженого прикрывала вафля с мужским именем («Карлов» не имелось).

Задержались перед витриной фотографии «Сахаров и Орлов». За зеркальным стеклом красовались усатые командиры. Кто в рост, в папахе, кто, сидя, многодумно опершись на эфес.

Карл помнил эту витрину со снимками офицеров, дам в шляпах и длинных платьях, солидных мужчин в визитках…

Фотограф подвинул два кресла.

— Прошу рядышком. Сейчас равенство. Это прежде — то супруг желает сидеть, то — супруга… Товарищ командир, ручку на колени. Чтобы видеть чины–звания. Пардон, теперь чинов не имеется…

Он накрылся черной тканью, прильнул к задней стенке аппарата, катавшегося на колесиках. Нажал резиновую грушу, поблагодарил, склонившись в поклоне.

— Будет готово в следующее воскресенье.

Карл передал квитанцию Нюре.

— В следующее воскресенье я далеко буду.

Она безучастно сунула бумажку в карман жакета.

На подъеме Кузнецкого моста их обогнал извозчик. Копыта гулко цокали по мостовой.

Карл остановился. Дрогнуло плечо.

— Что с тобой? — встревожилась Нюра.

— Как в Варшаве… На Новолипках… Ты еще увидишь…

У Мясницких ворот сели в трамвайный вагон с облупившейся краской. Вагон кидало из стороны в сторону.

В Сокольниках Нюра нерешительно тронула Карла за рукав.

— Ребенка как назовем?

— Какого? — опешил Карл.

— Может, у вас под капустой находят. А у нас…

Подавляя растерянность, уверенно произнес:

— Мальчика — Карлом. Девочку — Антониной.

Нюра согласно кивнула, взяла под руку, прижалась.

Карл прочитал перед строем батальона призыв командования отважно драться с антоновцами, но не обижать пленных, мирное население.

«Всему личному составу надлежит избегать нанесения какого–либо ущерба или оскорблений честным трудящимся гражданам».

Под текстом значилась подпись Тухачевского, недавнего командующего Западным фронтом.

В тамбовских лесах война заманивала в темные чащи, подкарауливала в засадах, вела с высоких деревьев прицельный огонь из обрезов, обрушивала нежданные налеты.

Сверчевский стремился уловить эти особенности. Не подозревая, что спустя годы придется вспоминать их, извлекать уроки, применимые не только в тамбовских лесах…

Разделавшись с антоновщиной, армия начала приспосабливаться к мирным обстоятельствам.

Карл все чаще задумывался: куда податься, что делать ему, главе семьи, нет, двух семей. Кроме маминой, с трудом осваивающейся на чужбине, его собственная: Нюра и новорожденная Тося.

Среди всех забот Карла — радостная: мыть Тоську, пеленать, глядеть, как посапывает в своем коконе.

Пожалуй, Нюра права. Пора увольняться из армии, обосновываться в Москве. Того же мнения Сергей, Иосиф.

В январе 1922 года Карл Сверчевский подал рапорт с просьбой демобилизовать по семейным обстоятельствам. И стал на учет на бирже труда.

У биржи, в начале 2‑й Мещанской, долгая хмурая очередь. Карл простоял три часа, записался.

Где–то рядом чайная, в ней он ожидал Стаха… Сквозь Сухаревскую толкучку — она уже захлестнула Садовое кольцо до Самотеки — Карл пробился к чайной. На новой вывеске нарисован огромный самовар в клубах белого пара. Такой же пар валил из дверей. Из глубины долетали пьяные голоса. В углу рояль, накрытый чехлом. На крышке рояля — граммофон, из раструба томно льются «Очи черные».

Карл потоптался на пороге и повернул на улицу.

На биржу надлежало являться два раза в неделю. На всякий случай он приходил через день. Токари не требовались.

Москва, грубо подмалеванная нэпом, не умещалась в категориях, привычных за последние годы. Открывались частные рестораны, кафе, магазины (один назывался загадочно «Эстомак»), В них — птичье молоко, что душе угодно.

В асфальтовых котлах на Тверском бульваре ночевали беспризорники. У Курского вокзала, где сперва висело полотнище «Долой Каледина!», потом — «Все на борьбу с Деникиным!», теперь аккуратный плакат «Граждане, остерегайтесь воров!».

Найти бы Стаха. Порасспросить.

В подъезде гостиницы «Дрезден» — сейчас здесь чистота, в лестничной шахте бесшумно плывет лифт — Карла задержал человек в гимнастерке.

— Вам к кому, товарищ?

Сверчевский замешкался.

— Тогда извините. Посторонним не полагается.

Почитать польскую прессу, представить себе, как там в Варшаве, у Хени с Яном.

От киоска к киоску, от библиотеки к библиотеке. На Карла смотрели недоуменно. Будто среди лета просит снега.

Измученный, охваченный тоской, он возвращается домой.

Нюра над корытом с пеленками.

— Подогрей себе суп.